Рампа и жизнь - [35]

После гастролей в Дрездене и Лейпциге, Музыкальная Студия, во главе со своим создателем, направилась на завоевание Океана.

Я остался в Берлине, и вместе с Немировичем-Данченко поехал неизменный С. Л. Бертенсон, которому пришлось заменить меня, по моей просьбе, что он прекрасно и дружески выполнил, имея уже солидный заграничный административный опыт.

По моему совету, Гест открыл сезон «Лизистратой». Для открытия пригласили Шаляпина, который произнес несколько теплых слов по адресу Студии и ее создателя Немировича-Данченко.

Успех был, но успех того сорта, который французы называют «Succes d’estime». Бертенсон держал меня в курсе дела, все время посылая телеграммы за телеграммами.

Но сенсации не было. Не было «Царя Федора». Критики заявили, что в постановке нет опереточной изюминки, нет интригующего оформления.

Я начал себя упрекать, что не поехал вместе с театром. Это ведь, как в жизни: когда находишься при беде, то ее как-то легче перенести, чем ее воспринимать на расстоянии, да еще таком, как Берлин – Нью-Йорк. И когда я прочитал в нью-йоркских газетах, что спектакль «Периколлы» – спектакль на одну ночь, т. е. сегодня вечером вы сыграли, а к утру вы уже в другом городе, – то посыпал главу свою пеплом.

Получаю телеграмму от С. Л. Бертенсона с просьбой о немедленном выезде в Нью-Йорк. Чувствую, что вызывают лечить мертвого.

Свой третий банк Немирович-Данченко явно проигрывал по всем швам.

Приезжаю в Нью-Йорк. Погода отвратительная, серо, мокро. Встречает меня кислый Бертенсон и доверительно сообщает, что все против меня: и Немирович-Данченко, и Гест.

Немирович-Данченко жалуется, что я втянул его в «такую историю», а Гест, что я подбил его на дело, явно для Америки неинтересное. Оба они были не правы. Немирович-Данченко верил в свою студию, в свои создания, а Гест знал, что от Немировича-Данченко могут идти только создания первоклассно художественные.

Бертенсон рассказывал:

– Немирович-Данченко бранится, что вы не поехали вместе с Театром, а Гест, что вы втравили его в авантюру; из Москвы сыпятся дикие телеграммы, что, мол, скомпрометированы все предшествующие успехи и на Немировича-Данченко ополчились все его давние недоброжелатели и завистники. Даже Москвин и тот осыпал его оскорблениями.

Немирович-Данченко ответил Москвину тремя словами:

– «И ты, Брут».

Из всей труппы только с одним Москвиным он был на ты.

Я начал присматриваться к ходу вещей. Труппа была молодая, очень смешанная, густо-советская, традиций не было. Актеры стали бегать к советскому представителю Красного Креста, который в те времена играл там роль посольства, потому что настоящего правительства, дипломатического, еще не было.

Подавались жалобы, и под всем этим я разгадывал их настоящие намерения. Все эти молодцы в глубине души жаждали, чтобы дело из-за неудач распалось и был бы законный повод задержаться в С. Америке.

Особенно отличался в этом направлении покойный Б., дирижер и вообще хороший музыкант, явно занимавший при этой молодой труппе какое-то особое «положение», очень специальное и явно навеянное заботливой и предупредительной советской опекой.

Гест откровенно заявил мне, что терпит большие убытки и оплачивать полностью дальше труппу не может.

Неразыгранной картой в неуспешной колоде Немировича-Данченко оставалась «Карменсита», не имевшая в Германии успеха, и я был под этим навождением.

– Что же мы будем делать дальше, Владимир Иванович? – спросил я Немировича-Данченко.

И он буквально, как в клубе, за игорным столом, спокойно, невозмутимо ответил:

– Тройка, семерка, туз! Даю «Карменситу»…

Меня взяла досада, и я напомнил ему слова берлинского музыкального критика:

«Владимир Иванович, на этот раз вы ошиблись».

Он спокойно, потрагивая бородку, ответил:

– Нет, не ошибся… Тройка, семерка, туз…

Формула пушкинского Германна в «Пиковой Даме».

– Тройка проиграла, семерка проиграла, но туз всегда выручит. Даю «Карменситу».

И я видел, что он испытывает величайшее наслаждение игрока. И вдруг он прибавил:

– Как жаль, что в этой скучной стране нельзя достать белого вина, оно всегда приносит счастье.

Этот, уже немолодой человек только что проглотил горчайшую жабу: только что из Москвы была получена телеграмма, ругавшая его на все корки. И осрамил-то он Художественный Театр, и свел на нет все его предшествующие успехи, и «рекомендуем вам немедленно прервать ваши бездарные спектакли и возвратиться в Москву» и т. д., и т. д.

– Владимир Иванович, что касается белого вина, то я и в этой скучной стране могу достать его сколько угодно, хоть сороковую бочку.

– Сороковую бочку – это много. Можете ли вы достать хоть одну бутылку хорошего шабли?

– К вечеру шабли будет!

Он протянул мне руку, с чувством пожал ее и сказал:

– Я всегда думал, что вы – не двенадцать на дюжину!

Но в душе была тоска, горечь, что-то безнадежно и упорно щемило.

Рядом в «Метрополитэне» идет «Кармен» с мировыми певцами, а мы на русском языке даем доморощенную «Карменситу» с доморощенными птенцами! И это именуется «тузом», хотя бы и с самым лучшим шабли на свете! Как даже большой человек может так по-детски самообольщаться?

К вечеру я достал бутылку настоящего французского шабли, в классической пузатой бутылке. Немирович вспыхнул от радости.