Рампа и жизнь - [34]

«Вельвель кушает компот»…

Аптекарь забыл свою Америку, упивался своей далекой русскостью, гордился ею и своей преданностью матушке-России.

– Многих людей я не могу любить, – говорил аптекарь, – но небо русское, леса, цветы, птиц, – таких птиц, «такого пения», – я люблю до слез, до сжимания сердца.

И тут встал полупьяный А., глубокомысленно уперся обеими руками на стол и вымолвил:

– Фармацевтам и евреям разговор воспрещается.

С неба грянул гром – и бедный еврей не выдержал – он пошел в другую комнату и истерически расплакался.

К нему бросились, стали утешать, говорить, что это дружеская шутка, что у актеров так уж принято вышучивать друг друга, но уже ничто не могло помочь и вечер окончился в глубокой оскорбленной печали.

– «Всякое бывало»…

* * *

По окончании гастролей Театр уехал в Европу и оттуда направился в Москву.

Расставание было грустное, каждый понимал, что это уже всерьез и навсегда.

А для меня началась новая и длинная глава жизни на чужбине…

Третий банк В. И. Немировича-Данченко

Знаменитые «капустники» Художественного Театра традиционно устраивались на первой неделе Великого Поста.

В этот вечер артисты «дурили».

К. С. Станиславский, например, исполнял что-нибудь цирковое, – с громадным бичем в руках гонял по сцене воображаемых лошадей, или показывал китайские фокусы, или еще что-то изобретал, и все это было чудом наблюдательности и театральной техники.

Качалов пел тонким голосом шансонетки, Москвин изображал французских актеров в трагедии, и все это подавалось с громадным знанием дела и с неподдельным искусством.

Немирович-Данченко всегда выступал, как дирижер оркестра. Ему давали небольшой оркестр, и он исполнял так называемые «летние» номера: «Торреадора и Андалузку» Шарпантье, вальсы Иоаганна Штрауса и всегда – обязательно всегда – попурри из «Кармен».

Около меня однажды сидел крупный музыкальный критик и говорил:

– Конечно, все это шутка, пародия, но вот что я вам скажу: в Немировиче-Данченко сидит огромный музыкальный дирижер большого оркестра. Глядите, он валяет дурака! Но как! Смотрите, как он заражает музыкантов, как он их подчиняет, как у него звучит «Кармен». У этого человека огромные музыкальные возможности. Видите, как у музыкантов блестят глаза? Это показательно, мой друг. Значит, Бог, сидящий в дирижере, доходит и до них.

И действительно, когда Немирович-Данченко поворачивался к публике, трудно было его узнать: как творчески блестели его глаза, лицо молодело и казалось, что он был загримирован.

Очевидно, в словах музыкального критика была какая-то доля истины. В то время, как качаловская группа подвизалась в Европе, Немирович-Данченко оставался в Москве, как мы уже говорили, чтобы караулить помещение Театра, предохранить его от всяческих покушений, всегда возможных в те безответственные времена.

Но без дела Немирович-Данченко сидеть не мог, и тут он задумал создать музыкальную студию.

Набрал молодежи, уже советской, и начал культивировать оперетку, которую любил и очень жаловал. Сначала он ставил «Дочь Мадам Анго», потом воплотил такой перл, как «Перикола» Оффенбаха, взялся за «Лизистрату» в 1923 году, а в 1924 – за «Кармен».

«Кармен» он ставил не в подлинном ее виде, а по-своему переделав либретто, порядок действия, – вообще по-новому приступил к партитуре, назвал ее «Карменситой», но, конечно не изменил ни одной ноты: пиэтет к Бизэ был непоколеблен.

Студия в Москве имела огромный успех.

И вот, когда качаловская группа возвратилась домой, Немирович-Данченко взял отпуск и, по своему старому обычаю, отправился в Карлсбад, чтобы пройти курс лечения, которому следовал всю свою жизнь.

* * *

Зажигательная и веселая «Дочь Мадам Анго» родилась в Москве 16 мая 1920 года. Немирович-Данченко работал над ней около года. Премьера состоялась, когда наша группа артистов МХТ была по ту стороны Москвы, у белых. Эта группа называлась качаловской.

Премьера «Периколы» состоялась в 1922 году, 14 июля.

Приехав в Берлин, он по-дружески навестил меня, и тут я его атаковал насчет Музыкальной Студии. Дело это было интересное и антрепренерски привлекательное.

Как раз в это время в Берлине гостил наш американский приятель, Морис Гест, я представил его Немировичу-Данченко, и не успел Немирович-Данченко выпить первый глоток карлсбадской воды, так контракт на Америку был им подписан.

По моему плану труппа Музыкальной Студии приехала в Берлин в январе 1925 года и немедленно дала свои представления в Berliner Theater.

Увы! Ожидавшегося успеха не было, и особенно в штыки была взята «Карменсита». Известный музыкальный критик Ад. Вейсман текстуально написал:

«Владимир Иванович, вы на этот раз ошиблись».

– Посмотрим, – ответил ему Немирович-Данченко, лукаво улыбнувшись. Отсутствие полного успеха он объяснил:

– Мы привезли вещи, в Европе хорошо известные, вещи с давно установившимися канонами и штампами. К ним привыкли, их знают, и всякое покушение на перемену, хотя бы в мизансценах, всякий новый подход здесь считают преступлением: в данном случае мы встретились со староверами оперетты. Особенно ревниво они, немцы, относятся к Жаку Оффенбаху, который, будучи кельнским немцем, подарил французам славу создателей классической оперетты. Поедем в Северную Америку: там страна новая, не зараженная никакими национализмами: там посмотрим и разберемся, кто ошибся, кто не ошибся.