Рампа и жизнь - [32]

Наконец и долгожданный Нью-Йорк.

Нервы натянуты, глаза кого-то ищут, – увы! – никто не идет нам навстречу. Стоим группой на палубе и ждем разгрузки. И, вдруг, видим процессию – что-то вроде крестного хода.

По трапу на пароход поднимается сонм православного духовенства в полном облачении, в сверкающих ризах, с иконами и хоругвями. За ними медленно следует Гест… Отслужили молебен, и Гест поздравил нас с благополучным прибытием и по русскому старинному обычаю поднес Станиславскому хлеб-соль…

Нечего и говорить, что фотографов на пристани был целый легион.

Спустились на берег, и духовенство уселось, не снимая риз, в какой-то особенно блестящий автомобиль, к ним присоединили совершенно растерявшегося Станиславского, и, во главе этой процессии, мы медленно отправились на завоевание Нового Света.

Барнум умер, но идеи его остались живы и впечатление на янки производили потрясающее.

Волновались мы невероятно: – Европа была «своя», европейские восприятия, в конце концов, соответствовали нашему собственному, разница во вкусах если и была, то мы ее знали и учитывали.

Америка же, Новый мир, нам неизвестный, со своими присущими ему вкусами, Барнумами, требованиями обязательных сенсаций, Америка – это неслыханная смесь, конгломерат, коктэйль!

Поди разберись в них, когда в театре сидят рядом славяне, тевтоны, негры, англо-саксы, ирландцы и израильтяне, шведы и итальянцы; протестанты и идолопоклонники!

Поди найди равнодействующую, угоди столь разным и малопонятным вкусам, столь различному мышлению, столь разному мироощущению!

С другой стороны, игра стоила свеч и было очень лестно захватить этот новый рынок художественного «сбыта», новую возможность работы и существования, ибо Россия, вследствие своего революционно-расплавленного состояния, явно ускользала из нашей орбиты. Конечно, все это, в конце концов, «образуется», но пока суд да дело – годами, десятилетиями – нужно ждать, а жизнь человеческая не ждет, солнце не останавливается.

И поистине с биением сердца и трепетом подняли мы в первый раз занавес над нашим заветным «Царем Федором».

Переполненный зал и ни одного знакомого лица.

Со сцены слышится чужая речь. Конечно, в программах содержание пьесы разжевано во всех смыслах, но все же, все же:

– «Страшно, страшно поневоле средь неведомых равнин…!»

И мучительная дума: как соединятся эти две полярности? Захлеснет ли нас волна равнодушия, или блеснет нам безмерно атлантическое солнце?

Мы играли, мы выиграли!.. Да здравствует солнце! Успех превзошел все ожидания.

В коридоре я встретил Мориса Геста. С сияющим лицом он сказал, пожимая мне руку:

– Америка открыта во второй раз!

За кулисами царила высокая радость – мы обрели еще один гостеприимный дом.

В следующие дни, после громоподобных газетных отзывов, с таким же успехом прошли и другие козыри: «Вишневый сад», «Дядя Ваня», «На дне», «Три сестры».

Какая же у нас была публика?

Во-первых, славянские братушки и русские евреи, когда-то прибежавшие в Америку от разных тягот российских.

Во-вторых, нас посещали американские снобы – самый текучий и неверный элемент.

В-третьих, нашими особо преданными зрителями были американские актеры и режиссеры.

Эти ходили к нам, как в университет.

И впоследствии, по прошествии многих и многих лет, я понял, какую огромную и высокую роль сыграл Художественный Театр в жизни театра американского.

Американские режиссеры и актеры не пропустили ценного урока и прочно впитали его в себя.

Труд В. И. Немировича-Данченко и здесь дал свои благотворные плоды.

К великому сожалению, его не было с нами. Он, как наседка, как верный страж, остался в Москве, чтобы охранять Театр, потому что в те времена развала и разгильдяйства все могло случиться, вплоть до овладения зданием и имуществом Театра.

И, как чеховский Фирс из «Вишневого сада», Немирович-Данченко остался в холоде и голоде, на пороге созданного им и взлелеянного дела.

В то время, как мы обильно пользовались плодами его гения – в то время, как мы поедали вершки, ему в Москве остались корешки, и подчас очень горькие.

И поэтому писали мы ему каждый день подробные рапорты и донесения. Ему, конечно, причиталась и законная доля доходов, составившая немалую сумму вашингтонских долларов.

И вот окончился и весьма благополучно первый американский сезон.

На очередь стал вопрос о втором сезоне.

Морис Гест прямо и без всяких околичностей заявил, что несмотря на сказочный успех, на второй сезон он не рассчитывает, что Художественный Театр уже потерял прелесть новизны; что сенсация побледнела, и тем не менее, он не отказывается от возобновления контракта и на второй сезон, но… со значительным процентным понижением его ответственности.

Я ответил, что эти новые весьма огорчительные условия мы должны обсудить сообща с труппой.

И вот, когда мы начали обсуждать новые условия Мориса Геста, ко мне явился другой, тоже большой американский импресарио, и так же, как и Морис Гест, из русских еврейских выходцев.

Когда я осведомился, что он может нам предложить, он без запинки ответил, что он предлагает нам условия еще лучшие, чем контракт первого сезона, и немедленно вносит авансом икс тысяч долларов.