Работа над ошибками - [27]

Глаза не закрывать, Гегги! Глаза не закрывать!

Я держал глаза открытыми, как она велела, даже если был полностью уверен, что она наступит мне на лицо. Я не моргал и не жмурился. Даже когда Дженис разводила ноги так поздно, что от их движения по моему лицу пробегал ветерок.

Она ушла от нас, когда я еще ходил в детский сад, потом снова, когда я был уже в начальной школе. В первый раз ее увезла мама – на «скорой помощи». Дженис не смогла выговорить «скорая помощь», у нее получилось «карапощь». Я тоже хотел ехать, но мама сказала, нельзя. Там была кровать на колесиках, на нее положили Дженис, а мама села на откидное сиденье. Отец сел рядом, на второе сиденье. Я махал рукой, но дверь закрыли раньше, чем Дженис успела помахать в ответ. Тетя крепко держала меня за руку. Она запретила мне махать, велела прекратить обращать на себя внимание. А когда Дженис уходила от нас во второй раз, она лежала рядом с мамой на большой кровати в родительской спальне; красная на белой простыне. Отец ее спрятал. Завернул в наволочку. Потом они заметили меня на пороге и выгнали. В тот раз Дженис была гораздо меньше, чем раньше, намного меньше, чем я. Меньше даже, чем новорожденный младенец.

Отца хоронили в среду. Каникулы еще не кончились, и школу пропускать не понадобилось. Мама все время держала меня за руку. Ее рука ужасно дрожала. Потом началась музыка и закрылись шторки, и ей пришлось отпустить меня, чтобы высморкаться. Платок был бумажный, розовый. Она всегда носила бумажный платок в рукаве блузки или кофты. От этого получался комок – как будто у нее с рукой что-то не то. Опухоль какая-нибудь. Маму затрясло очень сильно. Мы сидели в первом ряду, с дядей и тетей. Тетя обнимала маму одной рукой. В церкви пахло полиролью для мебели, свежими цветами и дядиным лосьоном, таким же, как у отца. Я хотел спросить, растут ли после смерти усы, но не стал. В конце ряда оставалось пустое место. Я спросил:

Это для Дженис?

Тетя перегнулась ко мне через маму и прошептала: веди себя прилично. Имей хоть какое-то уважение. Дэннис тоже был на похоронах, в костюме, были и еще какие-то люди из мастерской, с женами. Наружу, на солнечный свет, мама вышла с сигаретой во рту, Дэннис поднес зажигалку, а потом и сам закурил. Он положил руку мне на голову. Рука была тяжелая и жесткая.

В среднюю школу я пошел безотцовщиной. Если кто-нибудь из одноклассников или учителей спрашивал про папу, я говорил, что он был гонщик, мотоциклист, и погиб при аварии или что он утонул в море, в Богнор-Реджис, пытаясь спасти мою сестру. Или делал серьезное лицо, как священник на похоронах, и изрекал: мой отец безвременно покинул наш бренный мир вследствие трагического стечения обстоятельств.

Отец матерился, когда злился, или когда возвращался из паба, или когда ругался с мамой. От него я научился говорить: херня, говно, ублюдок, бля, твою мать. Мне не разрешали ругаться, даже «чертов» сказать было нельзя. За это отец бил меня по ногам, больно. Если я ругался при маме, она грозилась, что расскажет отцу. А после его смерти – когда я был уже слишком большой, чтобы меня бить, – я однажды обозвал ее ужасным, отвратительным словом. Хотел услышать, как оно прозвучит. И увидеть выражение ее лица.

Я очень жалел, что не нашел своих старых тетрадок по английскому. Жалел, что лишен возможности прочитать свои сочинения, которые писал когда-то для мисс Макмагон. В коробке на чердаке их, увы, не было; их давным-давно выбросили. Но они стояли у меня перед внутренним взором. Их голубые обложки, истрепанные, потертые – сколько раз я запихивал их в портфель, в шкафчик, в парту, сколько раз доставал обратно! Страницы, исписанные, изрисованные. Я помнил их на ощупь, видел, словно наяву, розовые черточки полей, бледно-серые линейки, аккуратные строчки, свой почерк со всеми его петельками, закорючками и точечками. Синие чернильные отпечатки пальцев, красные замечания учителя. «Оч. хор.». «Отлично». «Талантливо!» Сочинения я любил больше изложений или диктантов. В сочинениях было гораздо меньше правильного и неправильного. На полях все равно стояли галочки, но не потому, что что-то было написано «правильно» или «верно», а просто мисс Макмагон понравилось удачно употребленное слово, хорошо составленное предложение, меткое описание. Она любила идеи, образы. Запахи и цвета. Вкусы. Звуки. Осязательные ощущения. В сочинениях можно было выдумывать истории. Выдумывать – не значит врать. Если что-то является «правдой» в твоем воображении, значит, «правдиво» и твое сочинение.

Сочинение, говорила мисс Макмагон, есть акт созидания. Когда пишешь сочинение, ты – создатель и обладаешь полной свободой выражения.

Разумеется, и тут существовали правила. Орфография, пунктуация, грамматика. Их соблюдение было обязательно. Но в сочинениях мисс Макмагон не делала пометок «оч. хор.» против каждого правильно поставленного апострофа.

В первый год она задала нам сочинение: пятьсот слов на тему «Внутренность шарика для настольного тенниса». Прочитав на доске тему, все застонали. Я же, едва попав домой, взялся за перо. Я писал от первого лица. Будто бы я живу внутри шарика. В стране Пинг, как я ее назвал. Я писал про то, каково быть одной из многих тысяч молекул, составляющих гладкую внутреннюю поверхность шарика, и про то, как темно и скучно в Пинге, и про то, как мы, пинговцы, решили объявить войну молекулам внешней поверхности, так как хотели переселиться в их страну. Страну Понг. Однако не успели мы туда перебраться, нас тут же начали бить ракетками, швырять о деревянные столы. Нас слепил ярчайший свет, мы тонули в поту, выступавшем на ладонях игроков. И тогда мы начали новую войну, новый поход с целью отвоевать обратно внутренность шарика.