Пятницкий - [92]

— Вот чудак человек! Пятницкий и есть Пятницкий. Другого я не знаю.

Через несколько дней я его увидел. На собрании партийной ячейки Коминтерна. Увидел… и почувствовал разочарование. Не было во внешности Пятницкого ничего такого, что я считал обязательным для героя-революционера. Невысокого роста, довольно грузный, сидел он за столом президиума, подперев свою сильно облысевшую, бронзовую от загара голову руками, широко расставленными в локтях. И когда он, попросив слова, встал из-за стола и резким до пронзительности голосом говорил несколько минут, почти избегая жестикуляции, я еще больше огорчился. Где же они, пламенные, страстные слова? Где убивающие противника наповал, как меткая пуля, остроты? Где льющаяся, то звенящая металлом, то переходящая на волнующий шепот, то взрывающаяся близкими ударами грома речь профессионального оратора? Не понял, недооценил я тогда умения Пятницкого коротко и просто сказать 6 самом главном, сразу же раздавить скорлупу и вытянуть из нее ядрышко ореха. И был несколько удивлен той абсолютной тишиной — признаком напряженнейшего внимания и полного согласия с говорившим, — которая воцарилась в зале при первых словах Пятницкого.

Я видел довольно потертый, облегавший его полные покатые плечи серенький пиджак, но не заметил еще светлого, словно плавящееся серебро, и быстрого, как мысль, взгляда его больших, почти не мигающих глаз, зорких как у орла.

Да, я многое тогда не понял и не заметил. Конечно, по молодости — впечатлительной, но непроницательной, — ибо шел мне тогда двадцатый год… Позже меня позвали к нему для беседы, и от ее исхода зависела моя судьба. Я вошел в его небольшой, скупо обставленный кабинет, сказал «здравствуйте» и застыл у порога. Пятницкий читал какую-то бумагу, низко опустив голову, и она показалась мне огромной и совсем круглой. Предполагалось, что меня пошлют в Бельгию, чтобы получше познакомиться с работой тамошнего Коммунистического союза молодежи. И последнее слово должен был сказать именно он, товарищ Пятницкий — секретарь Исполкома Коминтерна.

Не поднимая головы, он назвал мою фамилию.

— Так это ты должен ехать за рубеж? Ну, давай познакомимся. — Он приподнялся и посмотрел на меня в упор. — Почему ты прилип к двери? Иди сюда и садись.

Расстояние от двери до его стола — несколько метров, но мне представилось, что это долгая дорога из Москвы до Брюсселя.

— Болит нога? Ушибся? — заботливо спросил Пятницкий.

— Совсем не болит. Это у меня от рождения, товарищ Пятницкий. Укорочение на четырнадцать сантиметров.

— Садись, товарищ Дмитревский, — повторил Пятницкий и все смотрел на меня немигающими светлыми глазами. Молчание затягивалось. Помню, что я почему-то покраснел и торопливо вытер о колени ладони рук, повлажневшие от пота.

— Тебе известно, что полиция тебя не приглашала? — спросил он наконец, совершенно притушив резкость своего голоса.

— Да.

— Так не кажется ли тебе странным, если поедет человек с особой, бросающейся в глаза приметой… скажем, с таким красным наростом на лице, кажется, он называется ангиомой?

Я уже все понял, но все же пробормотал:

— Нога не мешает мне быстро бегать. Я много лет занимаюсь спортом.

Он улыбнулся.

— Я вижу, что ты здоровый и сильный парень. Дело не в этом. Ты же при всем желании не сможешь не хромать. Ведь так?

Я опустил голову. Вот он, приговор, которого я так боялся.

— О чем они думали, когда решили послать тебя? — Тон был не рассерженный, не раздраженный, но только очень огорченный. — А ты не расстраивайся, молодой товарищ. Поедешь в любую страну, когда там не будет шпиков и полицейских. И работы у тебя будет вот столько! — И Пятницкий коротко резанул по горлу ребром своей небольшой руки. — А пока не теряй времени даром и готовься. КИМ — хорошая школа.

Я ушел от него безмерно огорченным и окрыленным в одно и то же время.

Позже, работая уже в Исполбюро Профинтерна, я несколько раз встречался с Пятницким на квартире С, А. Лозовского, помощником которого я тогда был.

С. А. Лозовский справедливо считался крупнейшим знатоком международного профсоюзного движения.

Помню первую встречу. Лозовский прихворнул, и обсуждение одного важного вопроса, связанного с деятельностью Профинтерна, проходило у него на квартире. Первым пришел Аболин — секретарь ВЦСПС, а через несколько минут и Пятницкий, живший в этом же доме.

Я, приготовив бумагу и карандаши, чтобы записать принятые решения, находился в кабинете Лозовского и, когда Пятницкий и Аболин, сопровождаемые хозяином, вошли в кабинет, поднялся со стула, чтобы поздороваться с ними. И вот что меня поразило: протягивая мне свою маленькую, но все еще крепкую руку, Пятницкий усмехнулся и негромко сказал:

— Ну, так когда же ты собираешься в Бельгию, Дмитревский? Или, может, тебя теперь больше интересует Никарагуа? — И коротко, в шутливой форме, но очень точно рассказал Лозовскому и Аболину о том, как приглашал меня «на исповедь».

С той памятной для меня встречи прошло что-то около четырех лет. А удивительно цепкая память Пятницкого и на лица и на имена, память, о которой в Коминтерне складывались притчи и легенды, сработала и на этот раз как безупречно действующий часовой механизм.