Пядь земли - [177]

Идет он по деревне, будто сквозь строй. Каждый взгляд хлещет по его голой спине, как розга…

А Тарцали вкатывает наверх тачку с землей, спускается вниз и стоит возле котлована, не торопится накладывать. Заступ осматривает, землю с него счищает. Потом ставит его на землю, оглядывается вокруг и говорит:

— Все ж таки свиньи мы, что такого человека взяли и выгнали из артели…

Никто ему не отвечает. Каждый спешит нагрузить свою тачку и катит ее на дамбу по настилу. Словно не вслух говорит Тарцали, а про себя думает. Вот как выходит: ушел Красный Гоз — и конец, даже следы потерялись, затоптанные среди других следов. Тарцали обходит вокруг своей тачки, щупает ее, осматривает, потом лезет в карман. Вытаскивает складной метр. Измеряет яму и высоту земляных баб.

— Ты что? — смотрит на него старшой во все глаза.

— Что? А ничего. Меряю, сколько полагается мне и Гозу. Или кто думает, что мы бесплатно здесь работали два с половиной дня? За красивые глаза?.. — все больше расходится Тарцали. — Я еще понимаю, что можете вы взять и наплевать на человека, как на паршивую собаку… Да только вы не кого-нибудь — вы ведь Гоза прогнали, который столько за вас воевал с инженером, с господами… Вот чего я не понимаю… А еще не понимаю, как столько сволочи может в одной артели собраться!

— Ну-ну, брат. Ты потише, — грозится кто-то.

— Что? Что ну-ну? — вопит Тарцали, как шакал. И от своего крика еще больше заводится. Никто его не думает трогать — а он уже машет заступом вокруг себя, аж свистит заступ.

— Нам тоже обидно. Жалко Йошку и нам, — говорят с разных сторон.

— Вам-то жалко? Собаки вы, сволочи… — уже сам не соображает Тарцали, что кричит. Мужики обступают его, успокоить стараются — конечно, издали, чтоб не задел кого-нибудь заступом. Да напрасно все. Пишта Бан, кум Тарцали, подошел было ближе — и чуть не угодил ему заступ по голове. Испуганно отпрыгивает Пишта назад, кричит:

— Меня смотрите не стукните, кум!

— Что? Я-то?.. — и заступ врезается в тачку. Щепки летят от нее в разные стороны. Перед этим похоже было, что тронулся Тарцали, а теперь — определенно взбесился. За минуту разнес тачку вдребезги. Только захохотал, когда заступ попал в котомку. Все ссыпал в яму, где со вчерашнего дня уже вода собралась. — А деньги наши чтоб были к субботе! — кричит и, сунув руки в карманы, чуть не бегом всходит на дамбу, направляется к деревне.

К дому Красного Гоза подошел он в ту минуту, когда тот вышел на веранду с горшком простокваши. Нутро у него горело нестерпимо, вот и решил простоквашей остудить.

— Ну кореш… я тоже отработался, — появляется перед ним Тарцали.

— Как так? Ты тоже?

— Ну да. А ты думал, я там останусь после всего? — и пинает тачку, которую Красный Гоз поставил перед крыльцом. Тачка перевертывается; колесо ее бешено крутится в воздухе. — Я даже это домой не привез…

— Зря. Пригодилась бы в хозяйстве. Навоз возить, да мало ли что.

— Оно верно, кореш, да только… — надо же: уже не чувствует Тарцали злобы. И тачку разбитую жаль. Теперь-то он понимает, что и не был зол по-настоящему… Да надо же было как-то сделать, чтобы уйти вслед за Красным Гозом. Если б не ушел, всю жизнь стыд бы его терзал перед корешем.

А у Красного Гоза легче становится на душе. Все ж не совсем он один, не оставил его кореш.

— Спасибо. Очень ты меня обрадовал, что скрывать… А теперь-то что будем делать?

— Что делать? А что мы можем делать? То же, что другие мужики, которые не ходят на заработки, а все ж как-то живут, хлеб жуют…

— Это так. Да вопрос в том, много ль жуют…

— Все равно больше, чем в брюхо влезет, не съешь. И слава богу, я тебе скажу. А то ведь те, кто побогаче, все б сожрали, ничего нам не оставили. Да вишь, у них тоже брюхо-то одно, так что даже собаке кусок перепадает. А коли собаки не дохнут с голоду, мужик и подавно проживет как-нибудь. И работу не только помещик дает: можно к другим хозяевам пойти, косить, жать в долю. В общем, ты как хочешь, а я в лямку не желаю больше запрягаться.

Молчит Красный Гоз. Легко корешу. Теща его удачно вышла замуж. А ему-то не на кого опереться в трудную минуту. Вся его надежда — это пядь земли да руки, которые из этой земли должны пропитание добыть. Однако если подумать, то верно и то, что хоть работал он всегда в артели, а все равно сам на ногах стоял. Он другим помогал, а ему — никто и никогда…

Марика выходит из сеней; медленно идет: хлеб режет на ходу. Каравай едва начат: один край его упирается Марике в живот, а другой — грудь подпирает; верхнюю краюшку и отрезает она ножом.

Смотрит Йошка на Марику, и кажется ему: жена и хлеб чудесным образом составляют одно целое… Эх, не было бы здесь Тарцали, потянулся бы он к жене, обхватил бы ее колени.

Все это было в среду, семнадцатого. Накануне иосифова дня.

6

Иосифов день — большой праздник в деревне. Не только потому, что это первый день настоящей весны (пословица говорит: «Шандор, Йожеф, Бенедек, знать, тепло пришло навек»), а еще и потому, что Йожефом[37] зовут здесь чуть не каждого четвертого. Ну, вот хоть бы Йожеф Гоз, потом кореш его, Йожеф Тарцали, и еще видимо-невидимо: Йожеф Такач, Йожеф Эсени, Йожеф Тот, Йожеф Киш, Йожеф Надь, Йожеф Барабаш, Йожеф Сюч, Йожеф Мезеи, Йожеф Каллаи, Йожеф Пинцеш… Всех Йожефов и не перечислишь. Недаром говорят про эту деревню, мол, у нее господь бог и тот Йожеф.