Пути России. Народничество и популизм. Том XXVI - [79]

Полтора века назад главным социальным объектом приложения активистских сил российской интеллигенции был народ, представлявший собой прежде всего крестьянство, то есть подавляющую часть жителей тогдашней Российской империи, как правило, наиболее бедную и необразованную.

Сейчас главным объектом приложения активистских сил «малых дел» является не само по себе сельское население, численно уже давно оказавшееся в меньшинстве по сравнению с горожанами и давно растерявшее свой традиционный крестьянский потенциал. Хотя это сельское население, как и раньше, оказывается в основном более бедным и менее образованным по сравнению с горожанами, тем не менее 100 лет спустя между современными сельскими и городскими жителями уже нет тех почти непреодолимых политэкономических и сословно-культурных барьеров, которые существовали между крестьянством и остальными слоями царской России. При этом современный так называемый российский народ представляет собой довольно однородную в экономическом и культурном отношении массу как сельского, так и городского населения бедных и средних социальных слоев страны, втянутых в нервозно-монотонную борьбу за приличное существование в рамках идеалов общества всеобщего потребления.

А современный активист «малых дел», как правило, реалистически осознавая мировоззренческую ограниченность социальных ценностей общества всеобщего потребления, взыскует не столько достижения старых рыночно-материальных, сколько новых культурно-экологических идеалов, которые возможно открыть, создать, развить и облагородить прежде всего на обширных пространствах российской провинции – часто маргинализированных, депрессивных, заброшенных, но сохраняющих в себе уникальный потенциал собственного развития.

Итак, одним из главных объектов для современного активиста «малых дел» является некое заброшенное, забытое государством и рынком провинциальное пространство, лет сто двадцать назад часто и густо действительно заселенное «народом-крестьянством», ныне же становящееся все более безлюдным, страдающим различными видами социальной опустошенности и природного одичания. Но именно в этом конкретном пространстве активист способен обнаружить потенциал нового возрождения и развития, связанный с уникальной композицией местных природных и культурных явлений – ландшафтом, историческим памятником, местным промыслом, природным ресурсом, фольклорной традицией и т. д. и т. п. И, пожалуй, такой современный активизм – это даже не народничество, а некое пространничество, стремление заново открыть и обустроить местную территорию, чтобы она стала новым вместилищем уюта и культуры возрождения счастливой народной жизни[343].

Своеобразным теоретико-методологическим мостом взаимопонимания между замыслами прежних народнических и нынешних пространнических активистов мог бы послужить ряд работ выдающегося экономиста и социального мыслителя начала XX века A.B. Чаянова – с одной стороны, являвшегося младшим современником и во многом соратником представителей «теории малых дел», с другой – оригинальным футурологом, проницательно предсказавшим возможные варианты перспектив сельско-городского развития России и мира на несколько столетий вперед[344].

Итак, разнообразные пути реализации современной «теории малых дел» возможно было бы классифицировать по нескольким направлениям.

Первое (и самое массовое) – культурническое, стремящееся сохранить и преумножить разнообразные очаги локального культурного развития, фактически вполне совпадает с традиционной народнической «теорией малых дел», по мотивам которой еще A.B. Чаянов в своей утопии настойчиво ставил задачу решительной интеграции местного сельского культурного наследия в общенациональную жизнь страны. Устами одного из своих утопических героев-реформаторов конца XX века он так объяснял культурные основы политики успешного и устойчивого сельско-городского развития России: «Мы… весьма опасались, что наше распыленное среди лесов и полей деревенское население постепенно закиснет, утратит свою культуру… В борьбе с этим закисанием надо было подумать о социальном дренаже… Нас неотступно преследовала мысль: возможны ли высшие формы культуры при распыленном сельском населении человечества? Мы напрягли все усилия для создания идеальных путей сообщения, нашли средства заставить население двигаться по этим путям, хотя бы к своим местным центрам, и бросили в эти центры все элементы культуры, которыми располагали: уездный и волостной театр, уездный музей с волостными филиалами, народные университеты, спорт всех видов и форм, хоровые общества, все, вплоть до церкви и политики, было брошено в деревни для поднятия ее культуры. Мы рисковали многим…»[345]

Опыт советского, современного российского, впрочем, также и международного развития глубинных сельских территорий свидетельствует, что такая ставка на культуру в долговременной стратегической перспективе действительно является непременным основанием всякого устойчивого регионального развития. В России она воплощается в неуклонном росте числа больших и малых культурных проектов в селах и малых городах