Пути России. Народничество и популизм. Том XXVI - [54]

Примером такого рода текстов могут служить обзоры современной прессы. Один из них был составлен министром народного просвещения A.B. Головниным для императора. В записке говорится о легальной и нелегальной печати и совершенно свободно используется слово «народ» в опасном политическом значении. Головнин не старается показать непонимание или незнание опасных идей и выражений, которые свидетельствовали бы о его лояльности и благонадежности, его цель другая – адекватно изложить взгляды радикальной партии: «Стремление ее состоит в том, чтобы достигнуть уравнения всех сословий под один равный для всех закон, и в создании такого порядка вещей, при котором представители народа имели бы возможно большее участие в государственном управлении, а правители отдавали бы народу отчет в своих действиях»[180].

Эта свобода в использовании понятий и даже некоторая недисциплинированность в их толковании была связана также с тем, что в таких служебных записках не было расчета на широкую аудиторию, которую важно было расположить к себе и показать ей свое место в политическом спектре. Чиновники довольно свободно употребляли близкие выражения, говоря о «народе» или об «обществе»[181], они могли использовать также пейоративное слово «масса», всегда аморфная и не способная ни на что без опеки правительства[182], или «чернь»[183].

Второй уровень цензурной внимательности был связан с учеными трудами и книгами на иностранных языках. У них была маленькая и в целом находившаяся на виду аудитория, заметную часть которой составляли люди состоятельные и знатные. «Развитие публики, интересующейся такими сочинениями, – писал чиновник государственной канцелярии A.B. Пеликан, – стоит на том высоком уровне, что ее не могут увлечь ни безобразная ложь, ни блестящий парадокс, ни хитрый софизм»[184]. Научная и иностранная литература, конечно, требовали к себе внимания цензуры, но все же она не должна была быть с ними слишком строгой. Такое снисходительное отношение, как кажется, утвердилось только при Александре II, потому что в царствование Николая I, особенно в так называемое мрачное семилетие, научные труды подвергались более жесткой и часто довольно бессистемной цензуре. Каждый цензор особенно сильно рисковал быть наказанным за невнимательность, и поэтому многие из них стремились перестраховаться.

Например, в своем известном дневнике A.B. Никитенко, также работавший в цензурном ведомстве, описывает произошедший в 1851 году случай, когда сыну тогда уже бывшего министра народного просвещения A.C. Уварову цензор не дал опубликовать античную надпись со словом «народ» (δήμος) в готовящемся издании «Исследования о древностях Южной России и берегов Черного моря». Помимо этого, цензор потребовал убрать все сведения об убийствах римских императоров[185]. Уваров согласился это сделать почему-то только в одном случае из трех. Открыто говоря о печальной участи Коммода и Каракаллы, он обходит стороной обстоятельства смерти Гелиогабала. Возможно, в России того времени убийство императора преторианцами казалось особенно неуместным в свете не столь давних дворцовых переворотов и восстания декабристов[186]. Также, видимо, по цензурным соображениям в другом месте Уваров отступил от своего обычного правила, не перевел на русский и никак не прокомментировал греческий термин βουλή (буле), то есть городской совет, ассоциировавшийся с демократическим самоуправлением[187]. В-третьих, собственно, цензор потребовал от Уварова убрать упоминание «народа» из перевода одной надписи, обнаруженной в Ольвии. Это была надпись на постаменте к несохранившейся статуе императора Каракаллы и его младшего брата и соправителя Геты. В русском переводе она звучит следующим образом: «В добрый час! Самодержцу Императору Марку Аврелию Атонину Августу Совет и народ Ольвиополитов»[188].

Античность в то время считалась политически опасной темой, потому что была связана с республиканизмом и тираноборческой традицией, к которым обращались французские монтаньяры и затем члены тайных обществ по всей Европе. Кроме того, в 1851 году еще были свежи воспоминания о весне народов, когда громко заявили о себе польский, венгерский и немецкий национализмы, а во Франции к «народу» апеллировали практически все силы, начиная от бонапартистов и умеренных либералов и заканчивая коммунистами. В античности демос не всегда имел явное политическое значение, что не мешало читателю середины XIX века находить у этого слова определенные политические коннотации.

Вероятно, из опасений перед демократией и республиканизмом, цензор потребовал от Уварова заменить «народ» Ольвии на «граждан» Ольвии[189]. В русском языке того времени слово «гражданин» значило также горожанин, житель города; и Уваров в своей книге иногда использует его именно в этом смысле. Например, он говорит о «гражданках» в смысле жительниц Ольвии, которые, конечно, не могли иметь никаких политических прав[190]. В случае произведенной подстановки получалось бы, что к императорам обращаются их подданные, населяющие города, а никак не претендующий на соразмерность с верховными правителями народ.