Пути России. Народничество и популизм. Том XXVI - [53]

.

Как бы то ни было, использование слова «народ», видимо, требовало как от говорящего, так и от аудитории навыков медленного чтения и сложной навигации между разными значениями. В связи с этим представляется особенно перспективным взгляд на народ через призму цензуры. Долг службы требовал от цензоров быть внимательными и добросовестными читателями, хотя, конечно, нередко они были завалены работой и потому просматривали поступающие материалы очень быстро. Тем не менее цензура требует различать значения слов, внимательно интерпретировать прочитанное по частям и в целом. Кроме того, что особенно важно для историков, цензоры фиксировали свою интерпретацию в виде пометок на полях или в служебных записках. Благодаря всему этому по материалам цензуры можно судить о читательских ответах на текст, анализируя его с позиций своеобразной рецептивной эстетики, что особенно важно в случае такого зыбкого понятия, как народ.

Цензура стремилась идентифицировать употребление понятия народ в смысле самодостаточной нации, с тем чтобы не пропустить в печать опасной политической пропаганды, но не ограничивалась этим. Нежелательной была даже критика этого понятия и стоящих за ним реалий. В идеале подданные российского императора вообще не должны были знать о существовании политически опасной интерпретации народа, так как в глазах властей само это знание было слишком большим искушением. Главный начальник III Отделения и шеф корпуса жандармов А. Ф. Орлов заметил в связи с революциями 1848 года: «… главный оплот наш, если не против каких-нибудь частных и временных беспорядков, которые нетрудно в ту же минуту погасить, то по крайней мере против народной… общей революции, в том, что у нас нет ни элементов для нее, ни орудий, разумеется, если войска, то есть офицеры, ибо солдаты наши идут по воле офицеров – точно за Правительство. Элементов нет, потому что свобода книгопечатания, народная репрезентация, народное вооружение и прочие наполняющие теперь Запад идеи для девяти десятых русского народонаселения – совершенная ахинея; одна же идея, доступная нашему мужику, идея вольности, то есть своеволия, нашла бы отголосок разве только в имениях мелких, бедных и угнетенных помещиками…»[174].

После 1855 года у правительства появилась новая важная забота: сохранить власть самодержавного правителя в условиях реформ, которые в перспективе должны были привести к формированию гражданской нации. Подданные выходили из состояния пассивного подчинения, и сами власти ждали от них активности и самостоятельности[175]. Возникали новые формы самоуправления в уездах и губерниях, думы в городах, расширились права и свободы университетов и прессы; все это вызывало у многих, включая представителей власти, смешанные чувства, надежда соседствовала с беспокойством[176].

Рассуждения о народе как обладателе потребностей, стремлений и даже воли постепенно проникали в печать, хотя этот процесс происходил довольно медленно. С началом реформ стало возможным заботиться и даже служить «народу», как это показал А. К. Толстой в своем юмористическом и потому утрирующем стихотворении «Сон Попова». Советнику Попову снится, что его начальник, в котором угадывается глава министерства внутренних дел П. А. Валуев, произносит полную либеральных и демократических намеков речь: «Я в переносном смысле говорю: мой идеал полнейшая свобода. // Мне цель народ – и я слуга народа!»[177]

С одной стороны, границы политической сферы расширись, и сам Александр II, по выражению Н.В. Шелгунова, «обратился к чувствам всех, к труду всех [здесь и далее в цитатах приводится оригинальный курсив. – А. И.], к тем громадным творческим и сознательным силам, которые хранились в нижнем течении»[178]. К народу можно было обращаться или даже служить ему, но забота и попечение, как кажется, по-прежнему во многом определяли отношения народа и представителей власти. Последние зорко следили за тем, чтобы никто не пытался перехватить у них инициативу в этом важном деле. Один из главных деятелей крестьянской реформы H.A. Милютин заметил в момент ее подготовки: «Никогда ‹…›, пока я стою у власти, я не допущу каких бы то ни было притязаний дворянства на роль инициаторов в делах, касающихся интересов и нужд всего народа. Забота о них принадлежит правительству; ему и только ему одному принадлежит и всякий почин в каких бы то ни было реформах на благо страны»[179].

Несмотря на начавшиеся реформы, цензура сохранила свою важную роль, помогая справиться с нежелательными тенденциями в политике. При этом цензура тогда не была гомогенной, она распадалась на несколько уровней, определяемых характером проверяемых текстов. Так, можно выделить как минимум три уровня внимания или настороженности. Наименьшая внимательность к деталям проявлялась в делопроизводственных документах, внутренней переписке высших чиновников. Авторы и читатели подобных документов предполагали, что никто в их среде не ведет двойной игры, никто не скрывает своих радикальных политических взглядов, поэтому даже двусмысленные выражения не должны вызывать больших опасений. Их авторы службой и верностью заработали герменевтическую презумпцию невиновности. Кроме того, все понимали, что у произведенного высокопоставленным чиновником для внутреннего пользования текста не найдется читателя, который мог бы совершить что-то опасное для властей, вдохновившись этим текстом.