Пути и перепутья - [71]

Тот, не ожидая расспросов, бойко представился сам:

— Сын своих родителей… От роду шестнадцать. Гражданин — паспорт выдали. Каюсь — крещеный, отсталая бабка в купель макнула.

Хаперский, восседая за красным столом, сразу настороженно вытянул длинную шею. После поездки в совхоз он стал проще с ребятами, усердно подчеркивал свое расположение к Олегу. Когда Пролеткина еще раз куда-то выдвинули, Елагина невольно покосилась на Аркадия. Тот вспыхнул и встал:

— Вы меня извините, но чтоб душа была чистой, признаюсь, я действительно вспылил на Олега в совхозе. Но только из-за той детской истории… Вспомнилась… Теперь все по-другому… Я очень Олега уважаю.

Натянутость между ними, казалось, исчезла, в классе воцарился мир. Но с появлением у председательского стола Зажигина лицо Аркадия вновь стало непроницаемым, отчужденным, и, побарабанив по столу пальцами, он все-таки не выдержал:

— Извини… Гм… Но нельзя ли посерьезнее? Тут не балаган.

— Разве? — Зажигин удивился, поискал глазами Олега. — Я что-нибудь не так сказал? Но я пока не оратор. Тогда задавайте вопросы.

— Как учишься?

— Нормально.

— Устав знаешь?

— Наизусть. Какой вам параграф?

Зал ожил. Всем захотелось о чем-нибудь спросить Зажигина, но Хаперский сбил шум и вдруг обратился к Пролеткину:

— Скажи, пожалуйста, Олег… По уставу ты отныне отвечаешь за Зажигина. Ты этого не забыл?

— Нет, конечно. А что?

— Нет, ничего. Твое дело. Мы тебя уважаем. Но…

И Олег тоже не выдержал:

— Ну что ты все твердишь мне об уважении? И на что намекаешь? Чтоб я от рекомендации воздержался? Это легче всего. Да что толку? Я за прием Зажигина! Комплиментов он еще не заработал. Но верю: может!

— Принять! — дружно завопило собрание.

И Зажигина приняли. Только Хаперский воздержался и потребовал это занести в протокол.

Пока не выдали комсомольский билет, Николай ходил как шелковый, а потом взялся за свое:

— Хаперский!

— Да?

— У тебя пятки сзади…

— Ну, все! — взвился Аркадий. — Теперь ответишь в комитете!

— За что? — осклабился Зажигин. — Разве пятки у тебя впереди?

Подошел он и к Олегу, спросил, достав комсомольский билет:

— А если я его потеряю? Ну что ты, Олег, глазищи вытаращил? Если потеряю, говорю, что мне будет? Штраф? В тюрьму не посадят? Ну что за народ?! Дикий народ какой-то. Даже не ответят толком. — Он взял себя за воротник и повернулся к двери. — Пошли, Зажигин, покурим…

Но тут перед ним возникла куча ребят. Кто-то выхватил у него папиросы, кто-то дал подзатыльник, а Олег сказал, сдвинув к переносью брови:

— Эх ты, артист! Я тебя рекомендовал, но еще такая шуточка — и пеняй на себя…

После этого Зажигин и ополчился против меня.

— Один попутчик в две шеренги стройся! — кричал он мне, рассевшись за учительским столом. — Топай сюда, пережиток. Воспитывать буду…

И так день за днем. И никто на это Зажигину ни гугу. Даже Олег, Вот тогда впервые и подошел ко мне Хаперский. Отозвал в сторонку, улыбнулся на свой манер — одними уголками губ, заботливо застегнул на моей рубашке пуговку.

— Ты еще терпишь Зажигина? У тебя завидный характер. И вообще ты интересный парень. А почему бы и тебе не вступить в комсомол? Отец рабочий — анкета в порядке… Хочешь, дам рекомендацию? В институт пойдешь, в армию — взгляд на тебя другой.

Больше всего я обрадовался, что обойдусь без Олега, и до самого собрания не говорил ему о поданном заявлении, но, вызванный к красному столу, в зале, кажется, только и видел одного Пролеткина. Он сидел с Володькой, подложив под себя ладони, и следил за моими ответами. Когда предложили голосовать, выкрикнул с места:

— Почему не вступал раньше?

Я приготовился и к этому.

— Не считал себя достойным!

После собрания Олег ко мне не подошел, куда-то исчез с Володькой. Зато Хаперский долго тряс мою руку и оглаживал на мне рубашку.

— Видишь? Все в порядке. Поздравляю…

Мы вместе с ним возвращались домой. Я, кроме Олега, других попутчиков еще не знал и поневоле думал о нем: «Почему исчез?» И Аркадий, видно, его же вспомнил:

— Идем вдвоем, а между нами третий. Правда? И мы о нем думаем. Зачем? Разве можно понять другого человека? Он ведь и сам себя толком не понимает, а то, чем хочет казаться, еще не он сам — одна видимость. Попробуй загляни кому-нибудь в душу — тьма! Я иногда иду по улице и пытаюсь влезть в шкуру первого встречного. Любого… О чем он сейчас подумал? Каким видит мир, меня? Бр-р! Страшно становится! Никто, кроме себя самого, никому не нужен. Мы не ближе друг другу, чем звезды. И не сблизимся никогда, как бы ни пытались. Можем лишь утешаться иллюзиями. А трезво глядя, на перемены в людях, как и в природе, нужны целые геологические эпохи. М-да…

Аркадий споткнулся, замедлил шаг.

— Я почему так разговорился? — закончил, помолчав. — Тебе, по-моему, можно выкладывать все. Ты не болтун, не сплетник. И ты все вбираешь в себя, как губка. С тобой удивительно легко. И я понимаю, почему Олег в тебя вцепился… И точка! Больше я о тебе ничего не знаю. И расскажи ты мне о себе — не поверю. Каждый нам полезен на время, да и то понемножку. Но целиком рассчитывать приходится лишь на себя.

Меня леденили и его ровный тон, и риторика, и его трезвость. А может быть, я еще переживал происходящее на собрании или жалел, что рядом нет Олега. Я молчал. И Аркадий, прощаясь, нахмурился: