Пути и перепутья - [7]

— Летать вы больше не будете.

— Как вас понять?! Шутите?!

— Позвоночник задет? Так?

— Чуть-чуть… Я после госпиталя сто боевых вылетов сделал!

— Была война, — холодно возразил доктор. — Случалось, и без ног летали. Хвала им и честь. А нынче такой героизм ни к чему. В воздух, голубчик, не пущу! Не упрашивайте! Время не то. Не те скорости, не та материальная часть.

Начальник курсов вызвал всех забракованных медкомиссией и довольно сухо известил:

— Предоставляю выбор. Одно из трех: штабная работа, переквалификация или… демобилизация. Рапорта подадите прямо мне.

Мы шли из штаба ошеломленные. Потом кто-то постарше усмехнулся:

— Решено! Подаюсь на продсклад, в интенданты. Всю жизнь мечтал! — и вдруг повернулся ко мне. — Ну а ты ясно — к «жизни горячей»?

— Не… не знаю, — стушевался я и сразу вспомнил о письме Олега. «Где ж оно? Потерял? Ах, брюки гладил перед визитом к начальству! Наверно, выложил. А если нет?» Я знал письмо наизусть, но в тот момент показалось, что толком его и не прочел. Мои попутчики отправились в ресторан, а я поспешил в общежитие и нашел письмо лежащим на тумбочке.

Пиши Олег о конкретных планах, я бы восстал против них из-за опасности вновь плестись у него на поводу. Но Пролеткин взывал только к дружбе и чувствам, мечтал о счастье «общения душ», о «жизни горячей» — и тем опять пробудил любопытство, а может, и больше: то притяжение, с которым влекутся друг к другу частицы разноименных зарядов. Так или иначе, но в силу долгой разлуки Олег — на беду или радость? — предстал передо мной не прежним демоном, сеющим смуту, а эдаким средоточием человеческого тепла и гармонии. Опьянение дружбой длилось не дольше, чем гулял в инстанциях мой рапорт об уходе в запас. И еще до того, как мне выписали литер для проезда домой, пришло отрезвление.

Олег, судя по письму, все так же одержим «жизнью горячей». Он рвется в отчий край продолжать начатое. Там он — личность. А что делать мне, если ничего не начато? Если город, такой приветливый и уютный для Олега, для меня, его тени, пуст и холоден?

Правда, там, в предвоенной поре, из которой взывал Олег, крылась не разрешенная мной загадка. Наша юность представлялась мне непереплытой рекой, дальний берег которой сулил смелые надежды. Я вступил в нее вслед за Олегом, но еще раздумывал, стоит ли плыть, как грянула война. Тот берег — жизнь, нарисованная Олегом, — так и остался неоткрытым. Но стоит ли его открывать?

Казалось, я навсегда избавился от предвоенного душевного раздвоения: один глаз свой, а другой Олегов. Но пришло письмо, и примирение с собой и судьбой снова рухнуло…

В вагоне, однако, меня укачало. Когда я очнулся, купе было пустым. В дверном зеркале отражались, радуясь солнцу, по-весеннему ярко-зеленые перелески. Туго набитый портфель генерала сигналил со столика отхромированной бляхой. Было душно. Я спрыгнул с полки и толкнул дверь.

В коридоре гулял ветерок. Пассажиры кучками жались к раскрытым окнам, курили, переговаривались. Генерал одиноко сутулился перед нашим купе. Над его крупной головой промелькнула дощечка с названием станции. Я успел прочитать: «Коний бор».

— Подъезжаем?! — сорвалось у меня: «Коний бор» — зона былых заводских массовок, наших с Олегом походов на лыжах и за грибами.

— Что? — Генерал посмотрел на меня, как на незнакомца, сердито дернул плечом. — Да!

Я перевел себе: «Не суйся! Знай свой шесток!» Что ж! Тем лучше. Я вернулся в купе и, как щемящему душу сну, отдался видению древнего города, встающего на взгорке над широкой рекой. Облитый солнцем, город будто плыл из веков в века, оттесняя пространство кирпичным лбищем кремля, отражавшим когда-то татарские стрелы; плыл, воздвигнув за стенами рать церквей и вросших в землю зданий — крепкой, на любую осаду рассчитанной кладки. Все это, немо седое, застывшее, проплыло мимо. Начались картофельные поля.

Кто не знал нашего города, мог подумать, что тут ему и конец. Но веселым гудком зашелся паровоз, и меня подняло невольным движением сердца: начинается город, настоящий, не музейный, тот, при виде которого — хочешь не хочешь — закипает предательски кровь!

Когда-то, в первом провозном полете, где новичкам полагается только «понюхать воздух», мой аэроклубовский инструктор убрал на миг обороты мотора, подвесил на перкалевых крыльях послушный У-2 под самым небосводом и кивнул на землю:

— Смотри — гитара!

Самолет перевалился в глубокий вираж, потом в «восьмерку», и я успел запечатлеть в памяти панораму родного города. От высоты или от легкой кисейной дымки город сбился плотнее, обрел четкие формы и взаправду проплыл под нами гитарой.

Древний кремль был у этой «гитары» узкой колковой дощечкой. Гриф железной дороги и бегущего рядом шоссе соединял «колки» с «декой» — группой пестрых рабочих кварталов вокруг темного острова завода. Реки, слитые у изголовья города, голубели распущенным бантом. Золотом и перламутром сверкали под солнцем церковные луковки, стеклянные крыши цехов.

Сравнение это сочли в школе удачным, а наш с Олегом одноклассник Володя Елагин, бредивший музыкой, выдал экспромт в ритме вальса:

Мой город — простой, как гитара,