Пути и перепутья - [6]

Мол, был у нас кок, или, по-вашему, повар. На флоте считается: морской кок равен сухопутному полковнику. А наш был трепач, собой неказистый, но ухажер — неотразимый. Чем брал, удивлялись. И вот летчики тайком увязались за ним на свидание. Подкрались, слышат, как он «травит» девчонке:

— Пробил облака, набрал высоту, гляжу — «мессер», желтый в черную полоску, зебра зеброй. Прет на меня в лобовую, огонь из всех точек пышет. «Врешь, — не возьмешь!» Ручку на себя — и головой вниз. «Мессер», конечно, следом, а я вот этаким фертом вывернулся — думал, самолет переломится — и ему в хвост зашел. «Ага, влип, голубчик!» Поймал в прицел, жму гашетку — ни звука. Вспомнил: патроны кончились. Я ж до этого два «мессершмитта» и одного «фокке-вульфа» угробил. Что делать?

Тут летчики и гаркни:

— Поварешкой его, поварешкой!

Я писал и улыбался: представлял, как Зойкин смех будет летним дождичком шелестеть. А она об этом поваре ни звука в ответ. Прислала не письмо, а сочинение на тему: «За что я люблю свою Родину». Тогда я придумал послание смешнее первого. Описал, как в нелетную погоду летчики тешатся. Одному верзиле на ночь вместо его сапожищ подставили недомерки, а другого — Героя Советского Союза — до полусмерти напугали привидением: один шутник взгромоздился на другого, закутались в простыни и нежно потрясли спящего.

А Зойка и на это молчок.

Я бы, наверно, так и не рассмешил ее, не вмешайся друзья по эскадрилье. Они окрестили меня «монахом» — за презрение к мимолетным романам. Письма от Зойки пошли — подивились:

— Вот так монах! Да у него любовь! От кого письма-то? Выкладывай!

Чтоб отвязались, я придумал душещипательную историю. Короче — об Олеге с Надей рассказал. Житья от расспросов и вовсе не стало. Как письмо — мухами на мед: что пишет, да как ей лучше ответить — пересуды до самого отбоя.

А не шлет Зойка писем — разыгрывают сочувствие. Намекают о женском коварстве. Я Зойке и заяви: мол, рада — не рада, но пиши или хотя бы конверты пустые присылай, иначе живьем съедят меня в эскадрилье.

Тогда она и ответила:

«Письмо твое было веселое, а не писала целый месяц потому, что заболела мама, я ушла из девятого класса в фельдшерское училище, все вечера дежурю в госпитале».

Тут уж и мне не до смеха стало. Побоялся еще что-нибудь сморозить невпопад. Переписка с Зойкой сошла на нет, последняя ниточка связи с Олегом, с моей прежней жизнью лопнула. Я решил, что оно и к добру: незачем сердце и голову мутить, воюй, служи — и баста.

И вдруг это Олегово послание: «Мой дорогой братишка…»

Мне передали его на занятиях по тактике. Забыв обо всем, я углубился в чтение и не заметил, как подошел преподаватель:

— Что с вами, Протасов? У вас жар?

— Нет, все в порядке.

— А это что? Позвольте-ка!

Он взял у меня из рук письмо и сразу наткнулся на стихи. Олег всегда располагал их лесенкой. Под Маяковского.

Жизни хочу!

                   Красивой!

                                   Горячей!

С песней и смехом,

                              с борьбой и трудом!

Чтоб день уходил,

                            победой означен,

И был непохожим

                            на прожитый…

И все письмо было воплем души, устремленной из наших армейских будней к чему-то иному, возвышенному.

— «Жизни хочу»! — усмехнулся преподаватель. — А кто ее не хочет? Это ваш брат такими стихами упражняется?

— Товарищ…

— Гм… А тут написано брат…

Преподаватель повертел письмо и вернул. Но что-то задело его за живое. Прошелся по аудитории, постоял у окна:

— «Жизни хочу»… Гм… — И вдруг возмутился: — А что, вокруг него — не жизнь? Пустозвон этот друг ваш! Вот кто!

В перерыв меня осадили слушатели:

— Можно взглянуть? Как это там? «Жизни хочу»…

— А кто этот виршеплет? Моторист? Ну и ну!

— Ишь, припекло! Демобилизуется… Тебя на гражданку зовет…

И заспорили:

— Жизни… красивой. Мать пишет: хоть зубы на полку клади — жрать нечего. В колхозе за палочку в табеле вкалывают.

— Демобилизуется — хлебнет красивой жизни. По уши будет сыт.

— Эх, не люблю я таких граммофонов! В школе жужжали: «Все дороги открыты, все пути хороши!» А что на деле?

— Так война же все спутала. А теперь он прав — можно жить на всю катушку.

Письмо раззадорило летчиков и долго ходило по рукам. А тут и нагрянула московская медкомиссия.

Ничто меня раньше так не подкашивало, как подкосила она — ни ранение, ни кошмарное барахтанье в море, когда жизнь, как кромка горизонта, то исчезала, то выныривала из тяжелых студеных волн. Тогда я боролся и знал за что: за жизнь — и не в туманном философском плане, а в самом прямом. За то, чтоб шевелились пальцы, особенно на ногах — меня почему-то это больше всего волновало, — чтоб ворочался язык и вздымалась грудь. Наверно, я не испытаю в жизни большего изумления и восторга, чем испытал в ту кризисную после операции ночь. Тогда я крепко заснул и проснулся среди ночи в поту, с жаркой истомой в теле — не от боли уже, а от острого, опустошившего меня наслаждения. Я даже засмеялся, радуясь бурной атаке жизни, так громко, что всполошил сестру.

— Тс-с… Вы бредите?

В госпитале я перестал бояться врачей. Они видели меня нагим, ковырялись в моем теле, знали его лучше, чем я сам. Поэтому и на медкомиссию я отправился с легким сердцем, предоставляя эскулапам распоряжаться мной как угодно. И вдруг главный врач приговорил: