Пути и перепутья - [5]

— Ты здесь? Посиди. За водою слетаю. Вот книга — не оторвешься!

Схватит ведра и бегом к колонке, потом, возможно, в магазин за хлебом или просто-напросто забудет обо мне на час, на другой. А я листаю книгу и пытаюсь понять, что открыл в ней Олег.

Иногда он умчится куда-нибудь спозаранку. А я все равно на свой пост. Я не сам по себе: я Олегова тень.

Проснется Зойка, его сестренка. Рассказывает — как поет! Конечно, об Олеге.

— Взялся за ноты. Разучивал «Турецкий марш». Красиво. А потом вдруг: «Давай лодку мастерить?» Представляешь? Уже ночь. А он всех на ноги поднял. Доску припрятанную искал, рубанок. Все спать улеглись, а он провел свет в сарай и строгал до утра. И тебя заставит…

Наверно, Зойка и врачевала мои душевные царапины. Только подкатит досада на себя или Олега, Зойка уж тут как тут, будто мысли читает:

— Олег тебя любит. И ценит. Только ни в жизнь не признается. Себя-то не жалеет! А чтобы других?! Убежим от него? Вернется — а мы испарились. Пусть ищет.

Случалось, с Зойкой я проводил целые дни. И если взгляд Олега был устремлен в какую-то бесконечную даль, то Зойка будто вручала мне микроскоп. Мир расцветал — близкий и теплый. Зойка обнаруживала в нем то, чего бы я сам никогда не заметил.

— По берегу тропка — видел? — справится Зойка. — Там подорожника — тьма! Ой, а сколько там муравьев! И хитрющие! Только по тропке и бегают. Цепочка туда, цепочка сюда. А где муравейник — не видно. Куда они деваются? Бежим посмотрим!

— А ты цветочки красные над обрывом видел? — услышу от нее. — Утром идешь, горят огоньками, а вечером гаснут и закрываются. Не веришь? Айда!

— Под кустом рыбина полосатая кружит. Олег сказал, окунь. Она ни капельки меня не боится. Встанет боком и смотрит. Плавниками — лик, лик. Что ж у нее, дом там? А я думала, речка течет — всю рыбу уносит. Дальше и дальше, до моря.

— А я гнездышко нашла! Только ты о нем ни гугу. Прямо в траве. Иду, а из-под ног — птаха. Даже не вылетела, а побежала по склону, как мышка. Я наклонилась — гнездышко. Из сухой травки с глиной. Пять яичек в нем, серенькие, с коричневой крапинкой. Из двух вчера птенчики вылупились. Огромные! Как же они в таких крохотных яичках сидели?

Я ходил за ней, смотрел и удивлялся.

Когда не стало писем от Олега, Зойка будто издалека почуяла неладное, подала голосок. И повод нашла. Их школьный комитет комсомола постановил, чтобы у каждой девчонки был старший друг на фронте, перед которым следует держать отчет. Чем писать наугад незнакомцу, Зойка и выбрала меня.

Начиналось ее письмо с тех же слов, что и другие, пачками приходящие в полк от школьников. Мол, вы там бейте покрепче врага, а мы в тылу постараемся, не подведем. Но после этих строк Зойка вновь превратилась в Зойку:

«…Олег тебе не пишет?.. Он такой. Он, после того как из госпиталя попал мотористом в авиачасть, почти никому не пишет. Ой, что с ним случилось! Он по уши влюблен. И знаешь, в кого? В Надю Топоркову. Помнишь ее? Она тебя помнит. Олег сначала ко мне обратился: разыщи, чего бы то ни стоило, адрес Нади Топорковой. Я с ней в школе учился, надо кое-что узнать. А Надя после эвакуации оказалась со мной в одной школе. Чего же ее искать? Отослала Олегу Надин адрес, а она через месяц спрашивает:

— Зойка, у тебя нет брата?

Я даже испугалась.

— Как нет? Есть. На фронте.

— Не Олег?..

— Олег…

— Это его почерк?

Подала письмо, и я сразу узнала Олегов бисер.

— Хочешь прочесть, что он мне написал?

Я прочла, Вася, а там такое!.. Олег пишет ей: «Помню каждый твой шаг, каждый взгляд, даже как голос твой вздрагивал, когда в комсомол принимали… Помню, как стоишь ты после экзаменов с сиренью в руках у школы — платьице салатовое, туфельки белые, солнце тебя насквозь просветило. А ты смеешься…» И знаешь, когда он Надю такой припомнил? Когда, выходя из окружения, переползал по болотной жиже открытое пространство, которое фашисты насквозь простреливали, и, оглушенный взрывной волной, будто отключился ненадолго от войны. Наде он уже из госпиталя написал: «Теперь твердо знаю, что нам суждена встреча, а в ней, может, наша судьба. Дело прошлое, но признаюсь: в школьные годы я очень тебя любил. А ты как тогда ко мне относилась? Ответь, пожалуйста, хотя бы из вежливости».

Прочла я письмо, а Надюшка и говорит:

— А я-то удивлялась: почему он все время ко мне придирается?! За каждый пустяк! И в школе — когда нас с ним в учком выбирали, и в лагере — я ж в его отряд попала. Ой, как же быть? Промолчать нельзя — он на фронте. Давай вместе напишем?

Полдня мы с Надей письмо сочиняли — о Сибири, о школе, а в конце приписали, что отвечает Надя не просто из вежливости, а с удовольствием, что всегда относилась к нему с большим уважением. Так все у них и началось. Надя скрытничать стала, больше мне писем Олега не показывала, а сам он домой теперь только сводки о здоровье шлет».

Зойкино письмо не вернуло мне Олега, а, напротив, отдалило совсем: он взял и шагнул к чему-то мне еще неведомому. Зато Зойка впервые вышла из тени старшего брата, и я увидел смышленое смуглое личико, быстрые ноги над длинной, на пятерых, скакалкой, которую я частенько крутил девчонкам, всполох зеленоватых глаз. Увидел ее там, на перроне, в час расставания с нами, когда, сплетая за спиной худые руки, она все тянула вверх загорелую шейку, чтобы не зареветь, не показаться ребенком. Мне нравился Зойкин смех — ласкающий, теплый, как летний дождик. Я ликовал, что его припомнил, и мне взбрело в голову рассмешить Зойку. Смешного, правда, в моей жизни случалось немного. Спал я на жестких нарах в меховом комбинезоне, по тревоге бежал к самолету, а после боя частенько латал с механиком пробоины. В нелетную погоду отрада одна — морской «козел» с диким воплем победителей: «Встать! Под стол!», анекдоты. Я припомнил один, поприличнее, и пересказал Зойке в письме как происшествие в части.