Пути и перепутья - [3]

— В эвакуации много людей погибло от истощения, — донесся снизу глуховатый и ровный басок директора. — У нас со столовой нелады вышли: жулье пробралось. А он, ваш отец, припоминаю, даже в столовую за мучной похлебкой не ходил. Неизвестно чем питался… Зарплату отсылал жене. Она ведь не поехала с ним в Сибирь? Так?

— Да… Простите, я трое суток не спал…

Не хватало еще, чтобы он пустился в расспросы о матери: после смерти отца я год не отвечал на ее письма, решив домой не возвращаться. Но снизу донесся другой, почти отеческий голос:

— Что же вы так улеглись, не раздеваясь? И на голой полке. Не отдохнете же. Мы попросим постели.

Он вышел. Проводница не задержалась с бельем, сама взялась его застилать, и я вышел к окну, где стоял генерал. Тут и объяснилось его любопытство ко мне.

— Морской летчик? — спросил он, окинув меня с ног до головы тяжеловатым взглядом.

— Был… Демобилизован по ранению.

— Тяжелое?

— Так себе…

— Мой сын последнюю карточку прислал лейтенантом. В такой же форме, как ваша.

— Вернулся?

— Пропал без вести. Где-то на Севере. Выпрыгнул в море с парашютом. Искали, не нашли.

— Погиб! — сорвалось у меня. — В тех морях не наплаваться. Закоченеешь…

— Да? Вот и я жене о том же твержу, а она все надеется. Комнату его бережет в прежнем виде. О переезде куда-нибудь слышать не хочет. Анатолий любил мастерить, изобретал. Уходя из дома, обычно наказывал: «Ничего не трогайте». И в армию с этими словами отправился. В дверях опомнился, махнул рукой — дескать, поступайте как знаете. А мать до сих пор его порядок или, скорей, беспорядок блюдет. Увеличила два портрета — один школьный, другой военный — и то и дело возле них, как в церкви перед иконами…

— Анатолий Прохоров — ваш сын?

— Вы его знали?! — Генерал схватил меня под руку и увлек в купе.

— Но мне нечего больше сказать! Вместе окончили аэроклуб — и все.

— Да, да! Аэроклуб… Заодно с десятилеткой?

— Он из двадцать второй, я — из десятой школы… Высокий, тонкий…

— Да, да! Длинный!

— Нас отправили в одно училище. А там — кого куда. Понимаете? Только фамилию и помню.

Задев локтем о край стола, генерал поморщился и напомнил:

— Вы же спать хотели? Полезайте! А я… Мне тут надо поколдовать над бумагами. Не усну, как прежде, где угодно и как придется. Старею…

На полку я забрался уже без особой охоты. И генерал не знал, как вернуть душевное равновесие.

— Такие пироги… — вздохнул он, пошуршав бумагами. — В Москву меня сватали. Заместителем в главк. Еле отбоярился. Не могу! Только что из Сибири обратно перевели, с заводом не успел разобраться — и на тебе!.. А завод для меня что второй сын. Или я у него в сыновьях? Все одно…

Поезд снова тряхнуло, или что-то сместилось в моей голове. Но день внезапно померк, и голос генерала пропал. А, разбуженный острым толчком, в моей памяти вспыхнул зыбкой живой фотографией человек, которого уже нет на земле. Когда-то он говорил о директоре такое, чего, быть может, и сам генерал о себе не припомнит. Говорил и сейчас. Напрягись, я бы понял его беззвучный рассказ по губам, усталому взгляду, но, как и раньше, я избегал оставаться с ним наедине: боялся его понять. И вновь услышал директора:

— В эвакуацию взяли с завода все — до рельсинки с подъездных путей. И… подарили Сибири. Вернулись к пустым коробкам. И кадры растеряны — того на фронте, того в Сибири оставили. Не коллектив — каша рассыпчатая да зеленая молодежь, из училищ присланная. Мы на что даже пошли, чтоб его поднять? Заводу-то скоро восемьдесят пять! Дата не круглая. Под такой юбилей трудно что-нибудь в министерстве выклянчить… Все же подкинули. На стадион — будем реконструировать, трибуны, как на московском «Динамо», соорудим. На строительство трамвайной линии — до войны начинали. Все земляные работы, конечно, своими силами — за счет воскресников. Но народ поднялся, особенно когда вагоны трамвайные прибыли. Значит — не блеф! Поверили… Только жизнь не очень-то еще позволяет праздновать. Теперь вот дотацию с завода сняли. Пока танки шли, денег никто не считал! «Давай, давай!» — и баста. А нынче, говорят, пора прибыль приносить, вскрывать резервы. До чего дошли! Дай им за год почти двойной план, не расширив производства, и освой вдобавок новую продукцию.. Да что я, фокусник? В выходной нынче выйти не проси — скандал с профсоюзом. Час переработки — гони сверхурочные. В войну где день, где ночь — не замечали. А тут — конец! На голом энтузиазме не выедешь… Нет, не выедешь! — повторил он громче, наверное, тем, с кем спорил в главке.

Лицо генерала стало жестким и злым. Он подпер голову рукой и умолк.

Паровоз, роняя удушливые клубы дыма, нырнул под уклон в долину реки, бегущей в наш город. Он был еще далеко, но уже навалился на меня знакомыми с детства заботами: о плане, о заработках, о том, как достать нужное. Городу, как и заводу, всегда чего-нибудь не хватало. Он вечно был в хлопотах. И я, вскормленный с детства его тревогами, поддался вновь своему, неотступному: зачем же я еду?!

Все, конечно, повернулось бы иначе, не получи я накануне медицинской комиссии письмо от Олега.

Слушатели курсов — летчики из боевых частей — только-только съехались. Для чего нас собрали, ясно никто не знал. Мне в полку объявили одно: «Требуют летчика с большим налетом, и чтоб не только за ручку управления держался, но и в технике соображал. Понятно?»