Пути и перепутья - [63]

— Ша! Тут все наше, торопиться некуда. Сюда мало кто забредает…

Олег словно уснул в своем сказочном царстве, чтобы вскоре, встряхнувшись, встать другим, и душой и телом преданным дикому лесу — со звериной сноровкой шнырять по кустам, будто нюхом отыскивать под прошлогодней листвой белоснежные с изнанки грузди.

Вот бы так и пожить в дальнем далеке от людей, в молчаливом азарте, со рвением добывать себе пищу, как когда-то наши волосатые предки, и чтоб не было дум, предгрозового нажима огромного неспокойного мира… Но усталый пароходик вновь подобрал нас с железного поплавка полузаброшенной пристаньки. И все пошло по-прежнему, с одной только разницей, что Олег стал молчалив и даже вроде бы скрытен. От ребят, от родных и знакомых, кроме Елагиных, отдалился. Да и к тем забегал лишь за книгами. На столе его Горький сменял Бальзака, Томас Мор — Гомера. Только стопка книг с этажерки отца всегда высилась перед ним особо: трехтомник «Ленин — Сталин», «Манифест Коммунистической партии», пожелтевшие брошюры с судебными отчетами о вредительстве на электростанциях.

Я часто видел эти книжки раскрытыми, но при мне Олег отодвигал их в сторону. Он сразу вставал, как только я втискивался в его комнатушку:

— Пошли погуляем?

Сбежит к реке — за камешки:

— Чей дальше пропрыгает?

Выйдем в сад, повиснет на турнике — старом ломе на двух врытых в землю столбах:

— Разомнемся?

И если просто бродим по городу, отвлекает мой взгляд от себя всем, что только попадет на глаза. Отвернется от дохлого пса: «Опять бездомных собак отстреливали… Чего сразу не уберут?» Кивнет на обливенную яблоньку за чужим забором: «Отрясти бы…» У всех объявлений и афиш постоит. Он стал спокойнее на вид и уже не проявлял охоты к былым увлечениям.

— Открыли водную станцию, — скажешь ему. — Там на греблю записывают.

— Э! Буза…

— Во Дворце шахматный турнир…

— Пусть…

Одни книги — запоем, без устали. И, что странно, — втихомолку, без комментариев. Но тем пуще приковывал меня. Не к книгам — я и сам к ним тянулся. К себе. К своему взгляду, который он нет-нет да пытливо бросит на меня из-под чуть насупленных бровей, да так, что не успеешь от него уклониться и ждешь, замирая, что за ним последует. А следовало почти одно: Олег так же внезапно, как на меня посмотрел, отвернется, фыркнет в сторону, скроется за похожим на вздох восклицанием:

— Эх, жизня!..

И все — понимай как хочешь.

Я тянулся к Олегу, наверно, так же, как он недавно к своему отцу, — хотел или особой важности разговора, или просто понять себя через него. И мне даже слышался по утрам, едва поднимусь с постели, его такой же глуховатый, как у отца, голос: «А где же Василий?» И я с недоеденным куском хлеба в руках бежал через улицу, чтобы так же сдержанно и вроде бы недовольно, как отвечал Олег отцу, сказать одними глазами: «Тут я… Чего тебе надо?»

А он, Олег, наверно, и сам не знал, чего ему надо. Как раньше метался по городу в поисках чего-то, людьми не свершенного, так теперь тонул в мыслях, а может, в мечтах, настолько далеких от города, неопределенных, что и сказать о них трудно иначе, чем однажды вырвалось у него:

— Эх, позвал бы кто-нибудь!.. На такое дело, чтобы… — Он стиснул зубы, прижал к груди кулаки. — Чтобы выложиться до конца! — Потом сам же в насмешку над собой фыркнул, с деланной бесшабашностью огрел меня по спине: — Вот жизня-то! А? — И словно что-то посулил: — Ничего! Не журись, Васька!..

Вот в таком обостренном ожидании чего-то он и отправился однажды к Володьке. Правда, без особой охоты: просто не смог Елагину отказать. Тот прибежал к Олегу, как в больницу за каретой «Скорой помощи», ошалелый и будто донельзя перепуганный чем-то из ряда вон выходящим.

— Олег! Ты должен сейчас же пойти ко мне! Немедленно — понял? У нас дома никого, родители в однодневном доме отдыха.

— Что стряслось-то? — Олег смотрел на него, загорелого, с круглыми, налитыми щеками — Володька гостил в Горьком, на Волге, — холодновато, даже насмешливо.

— Ничего… Не знаю… — Над изумленными, широко раскрытыми, серыми глазами Володьки тревожно дрожали белесые ресницы. — Но надо!.. Пойми, Олег! Неужто я для тебя совсем ничего на значу?!

— Почему? — Олег растерялся. — Значишь… — И, может, впервые он, как к советчику — ох, и растрогал меня этот взгляд! — повернулся ко мне: — Пойдем, что ли, Васька?

Вел нас Володька поспешно, нетерпеливо, как гончая по следу, и приговаривал:

— Ты мне скажешь правду. Я знаю. Только правду! Даже горькую… Не как другие… Мой отец не зря подтвердил, что ты не способен соврать — даже во спасение… Олег!.. А мне только это и нужно! Так нужно, что… — Его голос прервался, Володька пошатнулся как пьяный и вдруг выпалил: — Я люблю тебя, Олег!

— Ты это брось!.. — Олег нахмурился, но пошел за ним охотнее.

В Володькиной комнате все было вверх дном. А вернее, верх взяло то, что целиком завладело его жизнью. Везде валялись ноты. Их будто нарочно расшвыряли по комнате. На не убранной с дивана постели валялась гитара, на коврике перед ним — мандолина. Пианино открыто. И даже книги, на какую ни взгляни, кричали с обложек о музыке. Да и сам Володька ничем другим на этот раз отвлекать нас не стал. Он сразу присел к пианино.