Пути и перепутья - [65]

— Я?

Олег усмехнулся, но спорить не стал. По-моему, он, как и я, смотрел на Володьку оторопело, даже с испугом: этот ли щупленький с виду мальчишка, которому, глядя на его вечно облупленный нос, ненадежную, совсем еще цыплячью шейку, не дашь и его пятнадцати лет, — неужто он, этот тихий, незаметный в школе Елагин, способен на такую душевную бурю?

Олег — почти на голову выше — подошел к Володьке и бережно обнял его за плечи.

— Ты, Володька, талант. Мне это ясно. Но что я за ценитель? Знатокам свои вальсы сыграй. Понимающим…

— Олег! — Володька, вытянулся, аж сжал кулаки. — Ты не так меня понял! Разве я из-за этих вальсов болею? Тьфу на них! Я их столько порвал: нынче нравятся — назавтра дрянь! Я и эти порву!

— Не смей! — Олег положил свою крепкую руку на нотную тетрадь.

— Нам оркестр в школе нужен — вот так! — Володька чиркнул по тоненькой шейке ладонью. — Скукотища у нас — мухи мрут. Каждый только в свою дудку дует. А мы можем такое!.. Можем всех растормошить, за души взять… Чтобы жить красиво, дружно, ладно… Все б за это отдал! Вот смотри: тут… — он вытащил откуда-то еще кипу нотных листков, — тут я написал оркестровку лучших современных песен — для мандолины или скрипки, для гитары и даже балалайки. Бери и играй! Тут попурри из вальсов Штрауса и Вальдтейфеля. Их все любят. А я лучшие выбрал и в один соединил — мертвый затанцует! Эх! — Володька отыскал и еще какую-то толстую тетрадь, но тут же ее отбросил. — Только кто мне поверит? Я ребят играющих уже обошел. Они на смех меня подняли. «Фантазер!» А один даже брякнул: «Что? Себя показать захотелось?»

— Это кто же? — Олег нахмурился.

— Неважно… Только точно тебе говорю: если б ты за них взялся, за этих ребят, раскачались бы. Тебе верят, знаю…

— Эх, Володька! — Олег снова обхватил его за плечи. — Если б так! Я, конечно, помог бы… Но ведь тут не в атаку ходить на «бетонников»… Тут играть надо уметь. А я что? Для себя на мандолинке пиликаю…

— Но ты ноты знаешь, я помогу…

— Нет! — Олег замотал головой. — Не по мне это! Вот стишков я тебе накропаю — сколько надо, только ты не болтай, что мои: это ж так — чепуха, безделушки. А насчет оркестра — в школу пойдем, поговорим с директоршей. Она, по-моему, за эту идею схватится… — И Олег протянул Елагину руку. — Ну, бывай! Мы побежим: дома дел по горло, мать серчает.

Но Олег задержался в дверях — широко улыбнулся Володьке, взметнул руку лопаточкой:

— Пока! И за вальсы спасибо! Так в ушах и звенят!.. — А шагая по картофельным полям прямиком к нашей улице, вдруг воскликнул: — Интересно все-таки жить!.. Чую, скоро что-то случится… Что-то ждет и нас — чую!.. Пора уж! Не маленькие!

Олег ждал нового школьного года как никогда. Ждал и я, но с безотчетно растущей тревогой. Во-первых, нас стало вдвое меньше. Учителя, одноклассники как бы приблизились ко мне, ощущались отчетливее, как и те тревожные события, что надвигались на нас.

Мои слабости лучше всех вызнал Олег. Но он если и подтрунивал надо мной, то только наедине. А на людях даже прикрывал от возможных насмешек. Опаснее был Зажигин. Тот с глазу на глаз, наоборот, прикидывался милым, покладистым парнем, но стоило попасть с ним на люди, оборачивался бесцеремонным и злым насмешником. Его, по-моему, побаивались все. Для Зажигина и жизнь и школа были только спектаклем, где все перед ним разыгрывали роли. Все-то надо было Николаю проверить на зуб, на прочность, понасмешничать, особенно над тем, с чем соглашались все. Он и отца родного не щадил:

— ОРС, думаешь, что? — рассказывал о его службе. — Отдел рабочего снабжения? Как бы не так! Обсчитывай рабочих смелее! Батя мне врезал за эти слова и вообще полез в бутылку… Ладно! Я с ним спорить не стал: невыгодно — карманных грошей лишит.

И стоило дрогнуть или обозлиться, Зажигин забывал о всяких приличиях, беспощадно разил насмешкой любого. Толстые очки округляли, даже оглупляли его рыхловатое лицо, но зато, казалось, не только восполняли потерю зрения, но и награждали Зажигина редчайшим даром — заглядывать в чужие души. Все перед ним ходили как обнаженные. А толстогубый Зажигин улыбался и только из-за лени не всегда пользовался своим опасным преимуществом. Его лень вошла в поговорку. Он ходил сутулясь, свесив на грудь тяжелую голову, обремененную джунглями рыжеватых кудрей, загребая нечищеными ботинками пыль с дорог на полотнища широченных, всегда неглаженых брюк… Уроков он не учил, чутьем угадывал, когда возьмут проверять тетради или вызовут к доске. Тогда он наспех листал на перемене учебники или списывал у кого-нибудь задачи. Его выручала память. Феноменальная. На даты, на стихи, формулы. Прояви он прилежность, и быть Олегу с Хаперским, нашим отличникам, у него за спиной. Но прилежен был Николай лишь в лентяйстве и зубоскальстве.

Впрочем, к беспомощным перед его злым зубоскальством Зажигин, как правило, терял интерес, взирал на них даже жалостливо, скучными глазами. Так он смотрел на меня после первой легкой пристрелки.

— Санчо Панса — оруженосец доблестного Дон-Кихота, — как-то в отсутствие Олега заново представил он меня классу.

Я кое-как добрел до парты. Тогда он добавил злее и громче: