Пути и перепутья - [118]

— А где мои книжки, тетради? — спросил я ее, когда возвратилась.

— Какие?! — Она испугалась. — Ты ничего не привез!

— Старые… Школьные…

— А… Все цело, сейчас принесу.

Она, как и раньше, озираясь, не иду ли я следом, скрылась в сенях. Загремел замок на чулане, я вспомнил вдруг, как когда-то разыскивал там пулемет, и ноги с такой быстротой перенесли меня в сени, что мать успела только заслонить собой открытую дверь. Я повернул выключатель и зажмурился: то ли от яркого света, то ли от вскрика матери.

Это был не чулан, а заправская келья. Со стены на меня строго взирал осанистый поп с густой до пояса бородой. Под его портретом я увидел столик с материнской Библией, стул; в углу длинную рясу, кадило, а вдоль стен окованные сундуки, полки из толстых досок со старинными книгами в кожаных переплетах.

— Твой дед. Мой отец… — сдавленно шепнула мать, кивнув на портрет.

Как будто мне могло полегчать от этих слов… Сразу представился Степка Козел, дико скачущий под нашими окнами с криком: «Контра!», и, кто знает, не стал ли бы я вновь разыскивать пулемет, не добавь мать так же тихо и сдавленно:

— Его Пролеткин словил… Тот, хромой… Он за командира у красных был… Они отца моего и расстреляли — как бандита…

— Пролеткин?! Иван Сергеевич?.. — залпом выпалил я. — Что ж раньше молчала?!

— Ты был мал — зачем говорить? — Мать взглянула на меня с болью и вызовом. — Хорошо, что Пролеткин молчал и нас больше не трогали. Он из жалости и поженил нас, когда сиротой я осталась. А все случилось у меня с твоим отцом еще до женитьбы, когда он жил у нас в работниках. Я дочку родила. Грушеньку. Худосочной оказалась, померла от золотухи. Пролеткин отца твоего и к заводу пристроил. Еще тогда звал нас жить в город. Да я испугалась…

— А риза деда? — спросил я, чтобы прогнать внезапный спазм.

— И книги тоже…

Я протянул руку к полкам, но мать перехватила ее:

— Не надо, Вася, не трогай… После сама покажу.

И тут я взорвался:

— Зачем? Не надо мне этого!.. Тетради мои отдай!..

— Сейчас, сейчас…

Мать проворно открыла сундук, извлекла мой истрепанный ранец.

— Все тут.

На террасе я вытряхнул содержимое ранца на стол. Посыпались тетради, листочки, контурные карты. Но я все еще словно не мог выбраться из кельи. Как недалека она, выходит, та и умершая и не умершая неведомая мне жизнь! На дистанции одного, еще не увядшего поколения…

Мать стояла в дверях призраком этой чуждой мне жизни, явно ожидая вопросов. И я стал спрашивать:

— Что же он натворил, твой святой отец?

— У него прятались молодые офицеры, юнкера. Потом увели его в лес.

— А ты этого деда… отца своего… любила?

— Больше всех! Он же меня… — Мать спрятала в ладони лицо и, всхлипнув, скрылась.

Я взялся перебирать свои старые бумаги… Все-таки хорошо, что мать долго прятала семейную тайну. Иначе трудно представить, что бы случилось со мной. И как по-слепому мудро поступала она, оттолкнув меня от себя — к Олегу, к Пролеткиным, годами перенося мое презрение к ней и родному дому… Но Иван Сергеевич, Иван Сергеевич… Он все, выходит, знал. А Олег?..

Со стола что-то шлепнулось на пол. Я наклонился и поднял толстую записную книжку. Олег сшил ее из заводской «миллиметровки». Это была его «Книга мудрости». Он завел ее, когда зачастил к Елагиным, чтобы записывать изречения. Я тоже частенько прикладывался к этой книжице. По какому-то случаю она и застряла у меня — наверняка к лучшему: у Пролеткиных с эвакуацией ей бы не уцелеть… Как теперь взглянет Олег на прошлые свои увлечения? Война, похоже, и всю мудрость прошлого вдоль и поперек перепахала. А может, и вообще сдала в архив, за устарелостью?.. И мир стал иной, и мудрость иная, и мы не те, и все между нами иначе… Как с Зойкой, которую трудно узнать…

Ее вчерашнее лицо, тонкое, чуткое, но и отрешенное от сиюминутного, вдруг проплыло в памяти, прошуршали ее быстрые шаги. Блокнот выпал из моих рук.

— Мать!.. Я ненадолго! К Пролеткиным!

Она не откликнулась. Застыла в полуобороте к окну, такая непривычная в новом платье и будто потерянная, что я остановился у порога.

— Крышу красить? — спросила не оборачиваясь. — Так по ей уже кто-то спозаранку елозит. Заканчивает вон…

Я поспешил к окну.

Оба крыла пролеткинской крыши жирно лоснились свежей краской. Стоя на лестнице у слухового окошка, незнакомый мне парень с круглой черной макушкой делал последние мазки. На нем был мой вчерашний комбинезон, с подогнутыми рукавами и штанинами.

— Кого-нибудь наняли? — удивился я.

— Нет! Зойка сказала, друг к Олегу приехал, армейский. Он… Он… — Голос матери дрогнул, лицо мучнисто побелело. Она вскинула руки и рухнула на мою грудь. — Васятка! Не бросай ты меня! Не бросай!.. — Горячие капли прожгли мне рубашку. — Куда ж я одна — темная, порченая… За-ради отца своего, не бросай! За-ради Христа!

Мать, держась за меня, сползла на колени, ее рыдания, казалось, сотрясали дом.

— Ты того… — Я стал ее поднимать. — Чего вздумала? Как же я тебя брошу? Ни за что! Ты полежи лучше. А может, доктора вызвать?

Ее горячая рука отыскала мою, судорожно сжала. Глаза матери засветились — мягко, словно омытые.

— Ты иди! Иди, куда собрался… Не беспокойся… Поперек дороги твоей не стану, помехой не буду. Ни в чем. Иди…