Пути и перепутья - [116]

Хаперский снова упал на траву и, выпив еще коньяку, заговорил спокойнее.

— Понимаешь, что вышло? Ночью лил дождь. К утру малость развиднелось, но тучи висели. Летчики, механики кантовались, как водится, по землянкам, на командном пункте, травили баланду. А нас, моторяг, послали к самолетам. У меня механик был тертый, разбитной. Говорит: «Пока суд да дело, я смотаюсь к бабенке, неподалеку живет, а ты мотором займись. Протри как следует. Только сразу все капоты не открывай. По одному. Чтоб при тревоге успеть закапотить».

Он смотался, а я подумал: «Зачем переливать из пустого в порожнее? Вчера не летали, мотор не замаслился». Залез в кабину и за книжку: я между делом немецкий изучал — думал, война окончится, в юридический пробьюсь. В кабине тепло, задремал. А потом спросонья подумал: «Вернется механик, а он дотошный, и заметит, что в мотор не лазил». Выскочил да с перепугу все капоты и пооткрывал! Чтобы мотор ветерком обдуло… Помню, кто-то из моторяг мимо шел. «Вас, — спрашивает, — на прикол, на осмотр профилактический, что ли, поставили?» Я машинально агакнул. А тут солнце проглянуло, ветерок тучи раздул — окно над аэродромом открылось. А мне что? Я забыл, что сижу верхом на моторе, размечтался о чем-то. И вдруг: «У-у-у-у-у». Ну, ты знаешь, как «юнкерсы» гудят. Монотонно, прерывисто. Спрыгнул на плоскость, гляжу на небо. А тут сирена и ракеты вверх: «Общий взлет! Спасайся, кто может». Летчики мчатся, на бегу шлемофоны застегивают. Мой капитан орет издали: «Туды-растуды! Чего расхлебенился? Закапочивай!» Он надел парашют, сел в кабину и колпак задвинул, взлетать приготовился. А я чисто остолбенел — от неба не могу оторваться. «Юнкерсы» — штук двадцать! — развернулись в боевой порядок, заходят на бомбежку. Один свалился на крыло и… сыпанул бомбы. Вой! Ну, помнишь какой, будто из тебя жилы тянут. Прямо с места истребители наши стали взлетать. Рев и снизу и сверху. А бомбы свистят, и кажется, все на мою голову рухнут. Я все же вспомнил про капоты, хотел закрывать, а отвертки нет — уронил с перепугу. Спрыгнул за ней и… И больше ничего не помню… Очнулся уже в санитарном поезде. Вот и вся карьера. Ферштейст?

Хаперский поднялся, повернулся ко мне спиной и задрал кверху рубашку. Поперек и вдоль спины неровными жгутами змеились фиолетовые швы.

— Ничего страшного! — Аркадий дрожащими пальцами заправил рубашку в брюки. — Позвоночник не задет… Просто погладило осколками…

Он снова сел, выпил еще. Кривая, зыбкая усмешка задергалась на его лице.

— А дальше знаешь что было? Вот уже этого я себе не прощу! Отвалялся в госпитале, демобилизовали по чистой. Спрашивают: «Куда поедешь?» А я, ей-богу, не знаю, куда мне ехать. Людей стал бояться — и даже не бояться, хуже: заискивать стал перед ними! В рот смотреть! Приехал в Сибирь… Хорошо, что город незнакомый. Полдня ходил, пока к своим старикам решился явиться: «А вдруг все уже знают, что со мной чего-то не так произошло?.. Вдруг отправят под трибунал?» Любому прощелыге позволил бы безнаказанно в морду плюнуть. Представляешь? Даже с Зажигиным подружился. К Пролеткиным ходил — ждал от Олега беды. И понимаешь, Вася? Хожу, смотрю на людей и думаю: чем же они от меня отличаются? Видно, не хватает во мне какой-то главной детали? Всякую веру в себя потерял. Мог сразу поступить в институт, родители поддержали бы. А я, как дурак, за всеми на завод. В термичке работал, на мостовом кране, на складе каком-то, потом фронтовую комсомольскую бригаду возглавил на стройке, пока не перешел к военпредам — помогать принимать танки. Тут и Олег заявился, с Надей отношения налаживать. Узнал я от него, что взлететь удалось тогда всего двум или трем самолетам, а все остальные и мой летчик сгорели на аэродроме. Раненых успели отправить в тыл, а остатки полка вместе с другими частями немцы замкнули в «котле»… Значит, летчика моего больше нет… Не скрою, вздохнул я не только с горестью, но и с облегчением: не знал ведь, что от него ждать! Тут и встретил Иру Чечулину — затащила к себе. Олимпиада увидела меня сумного, в комбинезоне, с замасленными лапами, да как даст мне жизни — век помнить буду! Хитрая баба! Она ж в людях одни недостатки видит и играет на них, никого не жалеет. Через нее я и понял, что человеков и похуже меня полно. Аж стыдно стало, что в чем-то чувствовал себя виноватым. Захотел доказать, что не лыком шит. Приоделся — родители помогли, за учебу взялся, работу полегче нашел. Кое в чем за это время продвинулся… Только душно мне в этом задрипанном городишке. В Москву бы! Там развернуться можно… Да как туда попасть?

Хаперский закусил травинку, взглянул на часы, потом на меня и усмехнулся.

— Девять… А на шесть у меня с Линой, генеральской дочкой, свидание было назначено.

Я вскочил.

— Так ты что ж? Забыл? Поезжай!

— Зачем? — Хаперский, охлаждая щеки, прижал к ним ладони. — Ничего интересного у меня с ней нет. Я пошутил на станции насчет предстоящей женитьбы, хотя о ней в городе и поговаривают. Просто в девках она засиделась, а на женихов, сам знаешь, сейчас дефицит. Папиным положением завлекала, а мне это опостылело. Я и машину его нынче нарочно угнал, пусть попсихует. С дочкой-то он завсегда разрешал мне кататься, даже сам предлагал… И баста! С этим покончено! Скажи мне лучше, зачем Олегу это комсоргство? Трамплинчик для взлета? Не слабоватый? Ведь сколько ждали от Олега в школе, как только в сочинениях его будущее не возносили!.. А что все-таки меж ними с Ковригиным произошло? С чего Олег за наш цех схватился? Федьку спихнуть? Меня? Серьезно, видать, замахивается… Ковригин в партком звонил, мол, не самовольничает ли Олег, наслав в цех проверяющих. А ему сказали: «Не мешать комсомолу, имеют право». Знать бы, чего Олег добивается, а то я такое ему бы открыл, до чего никто не доберется… А может, мне и самому пора в атаку? Готов к тому. Да время ли, чтоб без промашки, не вхолостую?..