Пути и перепутья - [117]

Хаперский и еще что-то взвешивал вслух, обращал ко мне безответные вопросы, но я в хитроумные расчеты и прикидки его не вникал, они претили мне с детства. Холодом отдавало от застывшего рядом с нами черного лимузина. Я бы за счастье почел оставить его там вместе с Хаперским, отправиться восвояси пешком. Но до города было километров пятнадцать, а темнело, и уже обуяло беспокойство о матери. Я поторопил Аркадия с отъездом, а меня, чтобы не будоражить нашу рано засыпающую улицу, попросил высадить на углу.

Прощаясь, Хаперский цепко, словно клешней, сжал мою руку, спросил, как и в школьные годы:

— Все Олегу передашь?.. Валяй!.. Как бы он сам со своими затеями не попал впросак. Какой-то комсомольский поход — два притопа, три прихлопа… Смешно!.. Не со зла говорю, из сочувствия… А к тебе, Васька, я, клянусь, хорошо отношусь. Ты, по крайней мере, не пыжишься казаться выше других. В газету надумаешь или еще куда, только свистни, всегда помогу…

Я брел по темной улице наугад, вслепую, и вдруг будто от дурного сна очнулся: почудилось, не туда заехал. В нашем доме окна были распахнуты! И калитка с батареей запоров настежь, дверь на террасу открыта, свет горит, а за маленьким столиком подле моей кровати, накрыв плечи платком, с книжкой садит девушка!.. Заслышав шаги, она, прищурясь, вгляделась в темноту и сказала Зойкиным голосом:

— Тсс… Она спит. Ты окна потихоньку закрой, а ее не тревожь. Врач дал ей снотворного. До утра проспит.

— Зойка! — сказал я, не веря глазам. — Это ты — Зойка?! Спасибо! Ты заправская медичка!

Голова моя, враз отяжелев, сама упала на ее плечо, по волосам моим пробежали чуткие Зойкины пальцы:

— Ну, что ты? Что? Дурачок… — прошептала Зойка. — Из-за чего расстроился? Все наладится. Мы с ней даже очень душевно поговорили.

Она отстранилась и отошла к двери.

— А на хорошую медичку я и вправду хочу выучиться. Капитан тот надоумил… Я у него в палате наревелась тогда по Владику, сказала, в школу нет больше сил ходить, а он и посоветовал: «И не ходи, самая пора сменить фронт. Клином клин вышибают. Вот, говорила, в фельдшерское училище девчонок набирают… Сейчас это самое нужное дело!..»

Зойка замолчала, задумалась. Я ждал, что вернется к рассказу о капитане, прерванному днем на крылечке, откроет, что же было для него страшнее самой смерти. Но Зойка вдруг рассмеялась:

— Ой! А мама-то что сказанула твоя!.. «Ты выходи за Ваську замуж. А то подцепит его какая-нибудь шлюха, он податливый. А я для вас расстараюсь. Все у меня припасено»…

Наморщив лоб, Зойка вгляделась в меня попристальней, совсем по-женски и серьезно сказала:

— Я бы вышла за тебя, Вася. Честное слово! Не колеблясь. Если б, конечно, позвал… И если бы не тот капитан… Он мне пишет каждую неделю… И я пишу… Я люблю его, Вася!..

Она посмотрела на меня грустными глазами и устало усмехнулась:

— Спать ложись, жених! До свиданья!

На дорожке раздались ее быстрые шаги, и все стихло.

3

Наутро, когда я проснулся, мать уже была на ногах и выглядела бодрой. Возможно, так показалось из-за незнакомого темного платья на ней. Ватник исчез — плечи матери покрывала белая шерстяная шаль. Мать словно помолодела, я даже хотел сказать ей об этом: Но она, подождав, пока я умоюсь, смиренно, как монашка, опустила глаза.

— Завтрак готов. Можешь кушать… — И ушла.

Я удивился опрятности стола, накрытого не в кухне, как обычно, а в горнице, свежевымытому Зойкой полу, а еще больше нарядности старинных тарелок, возле которых поблескивали новенькие, хотя и с допотопными клеймами, вилки и ложки. И завтрак был преотличный! Яйца, кофе с молоком, белый хлеб с маслом. Мать, встретив мой взгляд, усмехнулась и опустила глаза, снова напомнив монастырскую послушницу со старых картин. Ворохнулась жалость.

— А сама?

— Поела… Ты будешь дома? Я ненадолго уйду…

Взгляд ее был пришибленный, утомленный. Я молча кивнул.

У меня — хоть вой! — осенним ветром заныло в душе. Вымытый пол, составленные в уголок оконные рамы, непривычно резкий для нашего дома свет, бьющий через промытые стекла, напоминали вчерашний разгром — и в душе и дома. Все в нем выглядело чужим, необитаемым.

Я вышел в сад. Тяжелые ветви яблонь подпирали рогатки, поставленные отцом еще до войны. Для стока дождевой воды он протянул с крыши желоб к большой, врытой в землю бочке. Груда камней, собранных им с участка, густо поросла травой. На кольях забора висели то ржавая проволока, то погнутый обруч. Отец ничего не выкидывал, особенно из металла, на все имел свои виды.

Обойдя усадьбу, я словно заново осмотрел дом. Громоздкость вещей — кровать с телегу, дубовые лавки, сундук — создавала видимость, что обстановки много. Но, приглядевшись, я понял, что дом до странного пуст. В нем не хватало мелочей. Мать даже Библию свою куда-то запрятала. И этажерка возле моего столика была пуста. Я ставил на нее учебники, библиотечные книжки, шахматы. А теперь на верхней полке ее нелепо торчали пыльные бумажные цветы.

«Куда же все исчезло? И где мои школьные бумаги?» Я вспомнил вчерашний разговор в машине и вздумал полистать свои сочинения: «Чего в них открыл Хаперский?.. Все где-нибудь припрятано. Мать из дома и мусор без разбора не выбросит».