Пути и перепутья - [113]

Подробностей капитан не знал. Выяснил только, что в село девушка пробралась из леса, от партизан, возможно, для разведки или просто соскучилась по матери, потому что на ночь укрылась в родительском доме. Наверное, понадеялась, что на окраину села фашисты не заглянут или что успеет в случае опасности скрыться: за домом начинался заросший кустами овраг и тянулся до самого леса. И может, скрылась бы партизанка, не явись за ней кем-то предупрежденные фашисты с целой сворой огромных собак. Они кинулись по следу, и наутро у леса жители нашли до ужаса обезображенный труп беглянки. Там, на месте гибели, ее и похоронили.

Капитан мог бы, наверно, и побольше разузнать о девушке, он, как только их райцентр освободили, побывал там, если бы не то, о чем он сказал Зойке глухо и обреченно:

— У тебя прекрасное право всю жизнь гордиться Владиком, оплакивать его. А я был не вправе даже взглянуть на ее могилу…

— Почему?! — не выдержал я, впервые за весь рассказ подняв глаза на Зойку.

— Почему? — как эхо повторила она и, прикрыв на миг глаза, с силой провела ладошкой по лицу. — Тут и начинается самое страшное, — прошептала чуть слышно. — Нет… Не могу больше… Да и, наверное, не должна рассказывать… Может, этого нельзя никому знать… — Она поднялась на террасу и вдруг обернулась: — Мама твоя идет. Видно, за тобой…

Я думал, Зойка пошутила, чтобы отвлечь мое внимание, избавиться от расспросов. Но, взглянув на улицу, увидел нашу распахнутую настежь калитку, чего отродясь не бывало, и мать. Втянув в плечи голову, она шла до странности прямо и не спускала с меня мрачного взгляда. Как слепая, она ткнулась грудью в калитку Пролеткиных, но за нее не шагнула.

— Мать пришла, Василий… — известила сурово, торжественно.

Я сидел как парализованный от Зойкиных откровений, когда от калитки вновь донеслось:

— Мог бы и подойти… Мог бы и на своем крылечке с Зойкой посидеть, не позорить меня…

Я опустил голову — за спиной матери, почуяв неладное, собирались соседки.

— Чего ты, Ленка, к ним пристаешь? — вмешалась одна. — Люди молодые, у них свои разговоры.

— Парень войну отслужил. Пусть отдохнет, как душа просит, — подала голос другая.

— Да он и не бездельничает! — заметила третья. — Крышу красил полдня.

— А дома-то у тебя чего ему делать, Ленка? — В голосах женщин зазвучала насмешка. — Сундуки твои двигать? Или богу молиться? — А потом — и презрение: — Пропади он пропадом, такой дом!

Женщины, кажется, только и ждали сигнала, чтобы выплеснуть накипевшее за долгие годы.

— Мужа-то на нет свела! — раздалось из растущей толпы. — Теперь за парня берешься?

— Не слушай ее, Васька! Живи по-своему! Она себя на три века обеспечила!

— Сова!

— Попадья!

Глаза матери закрылись, лоб наморщился.

— Василий, ты слышишь? Твою мать оскорбляют…

А я все сидел как немой.

— Смотри-ка, оскорбили ее! Да тебя в тюрьме сгноить мало!

— Как, бабоньки, ни прохожу мимо дома ее, так грех на душе — думаю: плеснуть керосину и…

Женщины галдели наперебой — мстили матери за презрение к их нелегкой жизни, за мужа, за ее на десять засовов закрытые двери и завешенные окна.

И тут мать стала заваливаться в сторону. Успев схватиться за рейки палисадника, она медленно сползла на колени.

— Господи! — белая рука ее взметнулась для креста и вдруг рванула с головы платок, взбила еще густые, почти без седины, но слежавшиеся волосы. — Господи! За что ж вы меня ненавидите? Что ль я — поганая? Или у вас воровала? — Тяжело дыша, она поднялась на ноги. — Что вы за люди? Чего вам надо? Да как же мне жить? Да зачем я себе? Таращусь в окно, а сын не идет. Васятка! — Она рванула воротник своей вечной телогрейки. — Не верь ты им! Я зла не делаю! И не могла я с отцом ехать… Дом всю жизнь наживали!.. Да зачем он теперь мне одной? Возьмите его! Все возьмите! Все!

Она протянула к женщинам руки и, раскинув их, грохнулась оземь. Я бросился к ней. Меня оттеснили.

— Кофту ей расстегните, кофту… — захлопотали женщины.

— Ох, уж эта чертова телогрейка! Сорвите ее!..

Мать, вся посинев, странно мычала, клацала зубами. И тогда со стаканом воды и аптечкой в руках кольцо женщин прорвала Зойка, опустилась перед матерью и, будто урок повторяя, негромко заговорила:

— Сначала нашатырю понюхаем… Так… Теперь валерьянки… отлейте-ка кто-нибудь воды из стакана, я накапаю… Так…

Когда мать, еще не открывая глаз, притихла, Зойка, отыскав пульс, подержала ее руку, поднялась и погладила меня по щеке:

— Не волнуйся, Вася. Все обойдется. Нервный припадок — с кем не бывало? — Но к женщинам повернулась деловитой. — Бегите кто-нибудь к «бетонникам» за врачом. Надо и сердце проверить, и давление. Давайте-ка перенесем ее на кровать…

Впервые в нашем доме теснился народ. К нам рвались как в бывшую запретную зону. Подоспевший врач — он нередко заменял еще малодоступную «Скорую помощь», — попросил всех выйти. Зойка сразу вытеснила женщин за дверь:

— Покой ей нужен, покой… Понимаете?

— Окна открыть! — приказал врач.

Зойка поглядела сначала на двойные рамы, потом на меня. Я попробовал раму потрясти. Она не поддавалась. В горячке я мог бы высадить ее силой или перебить стекла, но Зойка подала мне кухонный нож.