Пути и перепутья - [111]

— С тобой — всегда готов! — храбро, по-пионерски воскликнул я.

Она даже не улыбнулась, только взгляд ее слегка от меня отстранился.

— Серьезное дело затеяли — вроде смотра сил. Во-первых, проверят, кто как откликнется, на кого потом и в других делах опереться можно. А главное, как Володька сказал, чтоб был этот поход для всех интересным, праздником, поднимал настроение, дух, чтоб почаще хотелось собираться вместе, узнавать друг друга.

— Володька?! Елагин?!

— Да. Его Борис Садков привел в комитет. Помнишь Садкова, баяниста из вашего джаза, — длинный такой?.. Он тебя хорошо помнит.

— Еще бы! — усмехнулся я. — Целый год баян за ним таскал!

— Олег как в комитете появился, сразу стал искать по заводу бывших старшеклассников из вашей школы, сказал, закваска у них должна быть хорошая, забористая. И они сразу к нему в комитет потянулись, помнят его по всяким делам да затеям. И у них там как клуб свой по вечерам собирается. Вот они этот поход Олегу и подсказали. А Володька сегодня целую программу для него предложил. Интересно!

— Олег и стихов своих не пожалел? — Я взглянул на повестку.

— Да. Ему напомнили, по заводской газете. А эти строчки, как лозунг, повесили в комитете. И первую сатирическую газету выпустили — о нерадивых комсоргах. Совсем как у вас в школе…

— М-да…

Зойка вновь словно бы положила на мое лицо свой отдыхающий взгляд, но потом вдруг отвела глаза в сторону, чуть вскинула голову, будто к чему-то прислушиваясь, и медленно проговорила:

— Я вот о чем, Вася, хотела тебе сказать… Ты, как я вчера поняла, был вроде в обиде, что обрывалась наша переписка. А я тогда… Я, Вася… Я чуть не умерла…

Зойку будто ветром унесло из террасы в дом, но я не успел еще опомниться от ее слов, как она снова возникла передо мной — руки за спиной, взгляд как замороженный.

— Ладно! — сказала решительно. — Олег еще ничего не знает, а тебе расскажу. Так будет лучше!

На столе оказались две небольшие фотографии — солдата, совсем еще юного, и капитана, примерно моих лет. Я хотел перевернуть их, взглянуть на надписи, но Зойка, вспыхнув, прижала мои руки к столу:

— Не надо, Вася! Это лишь для меня! — И вдруг предложила: — Посидим на крылечке… Душно здесь стало…

Известняковая дорожка расстелилась от крылечка к калитке. И я долго не в силах был поднять взгляд от этих крупных, ровно уложенных камней, с годами вросших в землю. Мне ничего бы не стоило вспомнить историю любого из них — как мы втроем, Зойка, Олег и я, лазали по каменным развалам у реки и искали там эти тяжелые, широкие плиты, а потом или одни, или с оравой ребят втаскивали их наверх, к крыльцу, где тетя Вера шумно хлопотала о том, куда какую лучше уложить, чтобы было поровней, пошире, и Ивану Сергеевичу, с его-то деревянной ногой, на этих камнях не споткнуться. Мог бы я отыскать среди них и плиту с целым кладбищем причудливых древних моллюсков — окаменелых свидетелей морских волн, когда-то гулявших над нашими местами.

Но дорожка эта казалась мне лишь широким зеленовато-белым полотенцем, а Зойкина исповедальная речь, что звучала над ухом, сливалась в глухой монотонный гул, прерываемый лишь тайным моим сожалением: «Зойка, Зойка… А я?.. И зачем мне теперь все это знать?», пока, причитания, эти вдруг не оборвались, а дорожка, перед глазами не дрогнула и не сузилась — сначала в луговую тропу, потом в лесную и не зазмеилась куда-то, в гору и в гору: это Зойкин голос прорвался все-таки сквозь унылую мою отрешенность:

— На этой горе Медведихе мы и попрощались…

И тогда оказалось, что я слышал все, о чем она говорила, потому что отчетливо увидел Зойку — с косичками — и тех двух парней — десятиклассников, что на рассвете постучались в Зойкину комнату, всполошили их с матерью, а высокий блондин — Зойка величала его лишь уменьшительно — Владик, сказал:

— Мы всем классом идем на Медведиху, встречать зарю. Ты должна пойти с нами!

— Я?! Но я из другой школы и еще восьмиклассница. Ваши меня засмеют!

— Зойка! Школа позади, а это, может быть, наше тобой последний подъем на Медведиху. Послезавтра нас с ним, — он обнял товарища, — уже призывают — и на фронт. Мне надо… Надо все с тобой обговорить…

— На фронт?!

Зойка моментально оделась. Но что там было у них на той высокой горе, куда и прежде они с Владиком уединялись, она не рассказала, а говорила о том, каким счастливым и веселым был этот парень на длинном пути туда — то луговой, то лесной, а потом каменистой тропой, как все подшучивал над тугими косичками, хлеставшими ее по спине: «барабанные палочки!..» А потом Зойка сразу перенеслась в тот студеный сибирский день, когда постучался к ней мальчишка, братик Владикова друга, вместе с ним ушедшего на фронт.

— Ты — Зойка? Брат мой просит прийти к нему. Сам он не может, увидишь почему.

Она увидела человека без обеих ног, с обрубками вместо рук. Он сидел в старом кресле и, зажав в обезображенных культях стакан, допивал водку. Протезы валялись на полу. Опустошив, он поставил стакан на стол и поднял на Зойку мутные глаза.

— Похоронка на Владика не приходила? Нет?.. Придет, хотя он и просил всех, если что с ним случится, домой не сообщать. Мать жалел, она ведь сердечница: «Пусть, — говорил, — хоть чуть-чуть подольше поживет». Поэтому я ни своим, ни ей не писал.