Пути и перепутья - [110]

«Вполне возможно», — подумалось мне, а ее понесло дальше:

— А «негодный комсорг»?.. Это я сама себе от имени Олега такой приговор вынесла и все думаю: не затем ли Олег за проверку нашего цеха первым делом принялся, чтобы мне этот приговор выложить и на том расстаться?

— Не может быть!

— Негодный, негодный! — воскликнула Надя, поняв мой протест по-своему. — И по делам в цехе, а уж по Олеговым меркам тем более! Я это знаю. И всегда знала, что эта работа мне не по силам, она не моя. А почему согласилась?.. Это я только ему могу объяснить… И он поймет! Он должен понять! — Надя вновь воодушевилась. — Главное, что он и правда вернулся! Теперь все проще!

Она ушла в приподнятом настроении, а у меня от Олеговых загадок вдруг заломило в висках, и ведро с краской для крыши показалось просто подарком.

Вид с дома Пролеткиных открывался не хуже, чем с нашего «блюдечка», — и речная долина просматривалась в обе стороны, и пояс садов, прижатых к берегу, и шоссе за поселком, где сновали машины. Слышались отчетливые сочные звуки. В чьем-то дворе, соскочив с насеста, квохтала курица, в соседнем саду негромко переговаривались, кто-то меланхолично тюкал молотком по железу, где-то играли на гитаре. Мелодия не доходила — только уханье басов.

Я вздохнул всей грудью. Я прямо воспарил при виде мира, родного мне с детства, пока не звякнула где-то за моей спиной знакомая щеколда.

Может, это мне лишь померещилось. А может, мать в ту минуту и впрямь, возвратясь из церкви, громко хлопнула калиткой — мне в назидание или с надеждой, что обернусь. Но я и без того со вчерашнего дня поминутно ощущал в себе, как спазм, то острую жалость к матери, то полное неприятие ее, а то и удушье от первой встречи с собственным домом. И я на это хлопанье не обернулся, а поспешно сполз с конька на боковину крыши, чтобы затаиться, забыться там, дождаться, когда отпустит тягостный спазм, позволит возвратиться домой.

С яростью налег я на ржавчину, старую краску. Тер железной щеткой крышу, но оттирал как будто и собственное настроение. Сердило, что ржавчина плохо поддается, и я двигал щеткой еще сильнее. Когда уставал, поворачивался на спину, закрывал глаза. И тогда меня словно баюкало в небе — неярком, обесцвеченном зноем.

Отчистив половину крыши, я принялся красить и, когда жирные мазки легли на железо, забыл и о матери, и обо всем на свете. Время до вечера пролетело мигом. И хотя Зойка припозднилась, она еще издали увидела меня на крыше и так припустилась бежать, что под домом ее только на то и хватило, чтобы с испугом спросить:

— Ты что это делаешь?!

Я горделиво вытянулся, любуясь плодами работы.

— Как видишь! Приобретаю гражданскую специальность!

— Слазь сейчас же! Слазь!.. — Зойка затрясла лестницу, на верхней перекладине которой я стоял. — Кто тебе позволил?

— Он! — Я ткнул пальцем в небо.

Зойку боком-боком повело к крыльцу, присев на ступеньки, она уткнулась головой в колени:

— Ой, что же это такое?! С чего тебя туда занесло?

— О чем ты, Зойка? — Я спрыгнул на землю. — Я ж для себя. Мне в удовольствие.

Два пальца у меня были чистыми, ими я притронулся к теплому Зойкиному плечу, отвел от ее щеки мягкую прядку. Не будь мои руки выпачканы, я бы, наверно, и по голове ее решился погладить, так захотелось мне вдруг Зойку по-братски приласкать, вернуть былое понимание. Но она встала и, отойдя к ограде, по-хозяйски оглядела крышу.

— Надо же! Половину отмахал! Поди, работничек, магарыч потребуешь?

— А ты как думала?! — подыграл я ее шутке.

— Не получишь! Иди отмывайся. Самовар поставлю, будем чаевничать.

— В вишнях? — не унимался я.

— В вишнях?.. А что? Идея!

— Я столик туда отнесу.

В предчувствии перемен, рожденных в нас тревожными годами, мы прятались за прежние отношения, пытались продолжить детские игры, но уже понимали, конечно, насколько они теперь если не опасны, то нелепы. Зойка вдруг раздумала ставить самовар, а согрела на керосинке чайник. Я забыл про столик в вишнях.

Дуя на кипяток, мы сидели молча по разные стороны стола на террасе. Зойка изредка на меня задумчиво взглядывала, а только я нехитрой снедью подкрепился, усмехнулась и, вынув из кармана незапечатанный конверт, протянула мне:

— Магарыч! За подвиг!

В конверте на мое имя и с обратным адресом «комитет комсомола» лежала типографской работы листовка. Взгляд так и пристыл к отпечатанному красным двустишию:

Много надо мужества набраться,

Чтобы комсомольцем быть, а не казаться!

Это были слегка переиначенные Олеговы стихи, которые недавно показала мне Топоркова, под ними я извещался (моя фамилия была вписана), что «в целях проверки сплоченности и боеспособности заводского комсомольского актива» мне надлежит «подготовить походное снаряжение и, имея при себе ложку, котелок или кружку», явиться — час и день были означены — к памятнику Героям двух революций перед заводоуправлением».

— Проникся? Готов?

Зойкины глаза не столько следили за мной, сколько, показалось, на моем лице отдыхали — чуть усталые и размягченные. И я, сразу забыв о странной повестке, обрадовался этому взгляду:

— А ты?

— Я, Васечка, в этот поход назначена начальницей сандружины, — не меняя взгляда, совсем по-свойски сказала она. — А эти повестки сегодня помогала в комитете надписывать — на восемьсот человек.