Пути и перепутья - [108]

— Молодец! — Олег выбежал как по тревоге. — Ты представить не можешь, как здорово, что пришла!

Больше они почти ни о чем не говорили. Забрели в парк — глухой, неухоженный, уголок настоящей тайги. Надя стряхивала на Олега снег с веток, толкала его в сугробы. А он лишь сиял от улыбки и топал за ней покорно, как дрессированный слон. И даже смотрел на нее не по-своему — размягченно, ласково.

И вообще они словно приклеились друг к дружке взглядами и потому хохотали, как дети, что никак не могли насмотреться. Но потом, помогая ей выбраться из сугроба, Олег вновь недостижимо для нее повзрослел:

— Надя! Я дам тебе свой школьный дневник. Он о прошлом. Но для меня в нем все важно… Хочу, чтобы ты прочитала, а я к тебе завтра зайду.

Да, он вынес ей ту, хорошо знакомую и мне, тетрадь в желтых картонных корочках, с эпиграфом: «Следуй своей дорогой, и пусть люди говорят что угодно». Кое-что оттуда Олег и мне в свое время зачитывал. Надя буквально изучила каждую строчку и поразилась: по-немецки было написано о ней.

Ну и смеялась же Надя над его немецким!.. Он пытался изливать чувства, а получалось: «Их хабе хойтэ майн кумир гезеен. Зи ист зо гут зо шенст!» И целые страницы в том же духе — одни восклицательные знаки! Она хохотала весь вечер — к удивлению матери. И уснула, смеясь про себя. Наутро радость не остыла, но и тревожно вдруг стало, зябко, А к вечеру, когда явился Олег, Надя снова словно вытянулась в струнку.

Он был серьезен, сдержан. Ничем не походил на того восторженного мальчишку, каким увиделся в дневнике. С усмешкой протянул ей два пригласительных билета:

— Вот. Аркадий расстарался… На заводскую елку.

Она схватила билеты с такой радостью, что Олег изумился:

— Ты хочешь пойти?!

— Да! Очень!

Она уже мысленно примеряла нежно-салатовое платье, которое, судя по дневнику, когда-то Олегу понравилось. И еще загадала: «Пусть все увидят меня с ним! Весь завод! Тогда конец сомнениям!» И попросила:

— Ты зайдешь за мной, ладно?

— Ладно, — сказал с неохотой.

Он ждал, конечно, разговора о прочитанном дневнике, а Надя и без объяснения пела и праздновала в душе. На елку она собиралась, наверно, так же, как начинающая актриса на сцену, где ей выпала вдруг заглавная роль.

Олег зашел за ней, когда стрелки часов уже обегали последний круг уходящего года. Пришлось спешить, было не до разговоров. Из дневника она поняла, что всяческие увеселения, где надо быть только зрителем, Олегу не по душе, а танцы он презирает. И, однако, торопила его, упрямо тянула за собой. Казалось, что эту елку только ради них двоих и придумали.

Но все решилось в ту ночь по-Олегову. На елку они не попали. В раздевалке, битком набитой народом, Олег озирался с явной тоской. Но Надя еще не сдавалась, храбро встала в очередь к гардеробщице. И вдруг он схватил ее за руку.

— Смотри-ка! Ведь это Зажигин? Что с ним?

На лестнице, ведущей в фойе, стоял — да не стоял, а шатался, словно выбирая, куда лучше упасть, — вдрызг пьяный Зажигин: небритый, волосы растрепаны, пальто без пуговиц, рубаха от ворота разодрана, брюки как у беспризорника, с бахромой внизу, Олег успел прижать его к стене.

— Зажигин! Колька!

Тот и глаз не раскрыл. Обняв его одной рукой, Олег другой подозвал Надю.

— Придется к себе его отвести. Не в милицию же? Ты раздевайся, иди на елку. Я скоро…

Но вполне понятно, что Надя пошла с ними. Зажигин едва перебирал ногами, крыл кого-то, нес матерщину, а Надя плелась следом и глотала слезы: вот так новогодняя ночь!

К Олегу в дом она не поднялась. Осталась под фонарем, которым тешился студеный, обещавший пургу ветер. Вокруг было пусто. По льдистому насту мела поземка, шипела сухими снежными змейками, тугим порожком обносила ее подшитые валенки. Сбросить их, предстать перед Олегом в белых «лодочках» так и не удалось. Оттого, возможно, и плакать хотелось. Или потому, что ветер сдувал с тусклых, густо замороженных окошек приглушенные обрывки застольных песен, знакомые патефонные наигрыши. Люди чокались, праздновали как могли, наперекор войне, а Надю уже пробирал и озноб и не покидало тоскливое сиротское чувство.

Наконец по заледенелым ступенькам пронеслись тяжелые шаги, и прямо на нее скатился разгоряченный Олег.

— Все! За него мать взялась! Говорит, у Зажигина в общежитии продовольственные карточки стибрили, все барахлишко.

И тут Олег крепко взял Надю за плечи, повернул к себе:

— Ну? Говори! Ты прочитала дневник?

А она ответить ничего не смогла — ткнулась в его еще теплую шинель и разревелась.

— Вот и все! — вдруг сказала мне Надя, сразу став другой, чем была в рассказе, — молодой женщиной, с грустноватой улыбкой взирающей на что-то давнее, полудетское. — Мы всю ночь прятались с ним в разных подъездах, отогревались на вокзале кипятком, но об этом не рассказать… Да и нечего… Это надо самому испытать. А назавтра Олег улетел — самолеты они своим ходом погнали. И больше у нас ничего подобного не было. Только письма, письма… Правда, он и сюда приезжал всего на четыре часа. Но это другое, вспоминать не хочу. А письма — что ж? — они как осеннее солнышко. На припеке согреют, а в тени… Нет! — она сама же себе и возразила. — У Олега и письма живые, горячие. А у меня, наверное, сухомятка. Бумагу на стол кладу, и слова, в душе нежные, легкие, — как в кандалы… Точно!