Пути и перепутья - [106]

Писал он на бурой оберточной бумаге, неровно оторванной от измятого листа, писал урывками, разными карандашами, видно, где и на чем придется. Бумага хранила следы травы, кирпича, пыли, машинного масла, бензина и даже сажистые отпечатки его пальцев. От письма пахло войной, боевым трудом, полевыми аэродромами, к которым Надя стала приглядываться в киножурналах. А ему этого мало, как мало было того памятного ей доклада… А она, Надя? Она вся в обыденности, ни на волосок над ней. Ничего особенного — ни сейчас, ни впереди — не видит. Окончит школу, возможно, если кончится война, поступит в институт — в какой придется, теперь не до выбора, а только бы выжить, мать вон все лишние тряпки на картошку сменяла, а отец от бесконечной мучной «затирухи» приходит с завода пошатываясь.

Так она и написала Олегу: может, он ошибается, даря ей свое доверие, не по адресу обращается? Может, зря так душу распахивает? Достойной его Надя себя не считает.

А он ей свое: это, мол, ты ошибаешься, цены себе не ведаешь. Ты для меня — светлячок в ночи. Мир вокруг суров, однообразен, а часто и груб. А ты словно из будущего. Вспомню — и в сторону усталость, неприятности, мелкие, а то и мерзкие удовольствия, к которым иные так и рвутся: «Война, мол, все спишет».

О нем просил не тревожиться, а вскоре известил, что до лучших времен «скрутил себя стальными канатами». Кончились жалобы на превратности судьбы, на соседа по землянке, поражающего своим духовным убожеством. Это больше не ранило Олега. Написал, что хотя люди в их авиаполку и очень разные, а порой даже неприятные, но все как один для победы себя не щадят, и этим дороги ему. Потом стал сообщать о службе только так: «перебазировались», «летаем вовсю», «погода нелетная». Но зато сколько слов об однополчанах! Что ни письмо — портрет еще одного верного товарища со всеми сложностями и тонкостями… Видимо, Олега тянуло к людям, а люди тянулись к нему. Однажды Олег пошутил: «Хорошо, что здесь нет книг. Человек богаче любых писаний, сумей лишь открыть его душу»… А сам называл в письмах столько неизвестных Наде книг, что она хваталась за голову: «Невежда я, невежда…» И стала больше читать — урывала от сна. Читала и думала: понравилось бы Олегу?

Он обзаводился друзьями, а ее незаметно от них отрывало. Никчемными показались хлопоты школьных подруг о вечерах и танцульках ради того, чтобы пообщаться с парнями, убогими — многие уроки, смешным — отцовское желание видеть ее студенткой неважно какого, но вуза.

Мать забеспокоилась:

— Почему на воздухе не бываешь? Коньки-лыжи забросила.

— Некогда.

Отец кивнул на настенный календарь, где отмечала она получение Олеговых писем:

— Не из-за этих крестиков? Смотри!.. Не рано ли?!

Был у Нади преданный друг, одноклассник. В школе как часовой при ней. И на завод перешел, не забыл. К концу уроков непременно поджидал ее у школы и провожал домой или в госпиталь: мол, город чужой, народа всякого понаехало видимо-невидимо — обидят невзначай. Валенки Наде подшил, полку для книг повесил — словом, стал у них совсем своим человеком. И Надя охотно проводила с ним время.

А тут придет он, спросит:

— Пойдем в кино?

— Не могу!

— Сыграем в «дурачка»?

— Не хочу!

— Погуляем?

— Нет настроения!

И он в конце концов не выдержал:

— У тебя, может, новый друг появился?

— Да, Лева! Да!

— Кто?!

Из-за нахлынувших слез она только пальцем в обратный адрес на Олеговом ромбике ткнула.

— Пролеткин?! Олег? Рекомендацию мне давал в комсомол!..

Ушел и как в воду канул Лева. Никого между Надей с Олегом не осталось — только война и огромное неохватное мыслью пространство, через которое, мучительно долго ползли его уже как жизнь необходимые письма. Она и ждала их и боялась: изнуряла тревога, что все-таки Олег не за ту ее принял, не сегодня завтра раскается. В струнку вытянулась, стремясь на новый для себя «этаж», — вот-вот оборвется, как и та незримая ниточка, что зазвенела натужно между ней и Олегом.

Да, она могла в любой момент оборваться, эта тонкая ниточка. От вражеских бомбежек и «штурмовок» его аэродрома, о чем он в письмах иногда намекал. Из-за таинственной «полевой почты» со сложным номером. Все было призрачно, зыбко и незнакомо, кроме уже привычного Олегова «бисера», над которым просиживала часами, пытаясь вспомнить, разглядеть получше его живое лицо, увы, лишь мелькавшее перед ней — отдаленно, смутно и всегда в толпе, в мозаике лиц.

Так Надя сидела и в то морозное утро, когда в их дверь осторожно постучали. Она откликнулась, не вставая со стула. В их бараке размещалось семей тридцать, все были земляками, и не раз на дню стучались друг к другу — за солью, за новостью с фронта, с письмом оттуда или ключ оставить. Да и что было прятать? У всех одно — война да работа. Потому и двери днем не запирали.

А стук повторился — чужой, не соседский. Кинулась к двери, боясь, что разбудят отца, — он отсыпался за двое безвылазных из цеха суток, — и… попятилась. Чуть пригнувшись, чтобы пройти под притолокой, катая желваки по обветренным скулам, в самую потаенную глубь ее глаз жадно впился взглядом рослый, с резкой складкой на лбу матрос. Но вот складка разгладилась, матрос отступил, чтобы получше ее разглядеть, озарясь неяркой улыбкой, дохнул прокуренно: