Пути и перепутья - [105]

— А дальше? — осмелел я, Надя, прикрыв глаза, казалось, обо мне забыла. — Как же вы с ним…

— Тебе интересно? — Она сразу обернулась ко мне. — Что ж? Расскажу. Хотя, сознаюсь, что за эти длинные годы и с другими не раз откровенничала, не выдерживала одиночества. Ведь оно так давно было, наше с ним первое и «чудное мгновение», что порой я даже и сомневаюсь: а было ли оно вообще?..

Надя сорвала с акации пыльный листок, растерла его в ладонях и, аккуратно отряхнув руки и платье, слабо улыбнулась:

— Ладно… Слушай…

На первый взгляд их история мало отличалась от тьмы других историй военной поры, сводимых к крылатой формуле поэта: «Жди меня, и я вернусь…» Я много встречал на фронте тех задумчивых солдат, по которым где-то за тысячи верст тосковали их беззаветные подруги, тогдашние Ярославны, но таящие свой плач в себе, чтобы не поранить других, уже лишенных войной и этого нелегкого права — ждать.

С тайным плачем жила и Надя. Не из-за горя — она ведь не потеряла, наоборот — в войну обрела Олега. Но вместе с ним, еще непонятным, далеким, обрела она и нежданную боль, неотступные сомнения.

Она не была, по сути говоря, ни обласкана, ни согрета Олегом, к чему так привыкла в своей семье, в чем представлялся ей смысл любви по книгам, кино или в грезах о будущем своем Ромео.

Олег поразил ее, когда после смерти отца пришел к Елагиным — и не несчастным пришел, а как судья, вот-вот драться начнет! В Наде тогда что-то зябко дрогнуло. Потом в пионерском лагере — от его бесконечных «встрясок». И наконец, в школе — на шопеновском вечере.

Она удивилась, когда Володька пригласил ее сопровождать доклад Олега хорошо наигранным еще в музыкальной школе этюдом Шопена.

— Олег и Шопен?.. Это смешно! Ему бы под духовой оркестр с ружьем маршировать!

— А ты попробуй! Олег — это чудо!

А потом, захваченная его необычным докладом, она вместе с подружками из музыкальной школы, как волшебного мига, ожидала в темной комнатушке за сценой своей очереди играть. И вот вспыхнула лампочка над пианино, прозвучали из тьмы слова влюбленной в Шопена Жорж Санд, теперь обращенные им, Олегом, к ней, к Топорковой:

— Играйте, играйте, бархатные пальцы!..

Все, кто играл до Нади, потихоньку пробирались в зал. Она уйти не смогла — села на стул в той же темной комнатке и затаилась, еще слыша в себе эхо недавних аккордов. Потом туда влетел Олег, за что-то упрекнул хлопотливого Володьку. В зале зажгли свет. И Надя увидела, как пылает от пережитого лицо Олега.

— Вы, наверно, поэтом станете? — обнаружила она себя и от смущения и в благодарность за такой сказочный вечер.

— Надя?! — Он схватил ее за руки, обрадовался. — Ты волшебно играла! Спасибо!.. Нет! Какой я поэт? Это так — не свое, от других отраженный свет… — И вдруг сжал ее руки до боли. — Почему ты тут спряталась? Почему ты вечно в тени?.. Есть такая красота — я весь вечер об этом думал. Выше музыки, выше поэзии! Вот ее бы познать! Помнишь, Маркс сказал: счастье — это борьба? Это правда, я чувствую… Стой! Почему ты убегаешь? Надя!

Она унесла тогда только боль в пальцах от его рукопожатий и испуг — неосознанный испуг от того, что в то время, как ее до краев заполнил этот волшебный вечер, главный виновник его витал мыслью в чем-то другом, жил как будто этажом выше.

Тот вечер вместе с Олегом канул в войну. И очевидно, забылся бы, не найди Надю уже в Сибири то первое, шальное письмо Олега, которое будто раздвоило ее, заставило взглянуть на себя его глазами, что было непривычно для Нади.

— Ой, не верь ему! — воскликнула вгорячах Зойка. — Он девчонок и за людей не считает, по себе знаю. — А потом спохватилась. — Человек он, правда, очень серьезный, зря не напишет.

Минуло еще с неделю на ее собственном маленьком фронте — шесть часов в нетопленой школе, потом воскресник на заводе или в городе, вечером — госпиталь: читка газет или книг для раненых, письма под их диктовку; дома до полуночи — подготовка к урокам. И все эти похожие друг на друга дни Надя непрестанно думала об Олеге. Он представлялся ей таким же бойцом, что лежали в ее подшефной палате, и немного — пионерским вожатым. Потому, когда пришла Зойка вместе по уговору сочинять ответное письмо, Надя относилась к Олегу уже спокойно и уважительно — как ко всем.

Ох, как дорого обошлись ей этот самообман, попытка спрятаться за обыденность, всеобщность, свести письмо Олега к рамкам простого знакомства! Он будто снова больно стиснул ее руки, но уже так, чтоб не вырвалась.

Свое очередное письмо Олег начал с того, что оно сугубо личное, никого, кроме нее — даже Зойки! — не касается, что искал он в Наде не просто учтивую корреспондентку, а друга, такого незаменимого на всю жизнь друга, к которому все в тебе тянется, как из ночной стужи к солнышку дня — радость и боль, надежды и тревоги, все без утайки, до дна. И Олег так распахнулся в письме, что стало за него не по себе: ее недавний вожатый, такой гордый, сильный, показался беспомощным и потерянным.

Свое состояние он передал цитатой из Герцена — зачитав до ветхости письмо, Надя ее наизусть запомнила. «С начала юности искал я жизни деятельной, жизни полной, шум житейский манил меня, но едва я начал жить, как какая-то адская сила завертела меня, бросила далеко от людей, очертила круг деятельности карманным циркулем, велела сложить руки…» Насчет рук Олег тут же оговорился — им достается так, что к вечеру в кулак не сжимаются: от зари до зари на аэродроме — «кручу гайки, заношу самолетам хвосты, снаряжаю в бой летчиков, а они часто не возвращаются». И вдруг: «Живу вполсилы, даже в четверть силы — нет! — и десятой части души не расходую, хоть волосы рви на себе. Одни кроваво воюют, гибнут в огне. А я? После контузии к летной службе признан негодным. Так послали бы, как просился, пехотинцем — только б на самую передовую, чтоб сполна с фашистами рассчитаться… Так нет! Сказали, что раз знаком с авиационной техникой, ею обязан и заниматься. Спору нет — дело важнецкое: без нашего брата, технарей, ни самолет не взлетит, ни бомба не грохнет. Но все же это не в атаку ходить, лично истреблять гадов. Думал, при упорстве в жизни все одолимо и возможно раскрыться сполна — не для себя, для общей пользы. Ан нет! Подчиняйся и воле случая! Повезло — воюй, дыши полной грудью… А я будто связан по рукам и ногам, в своей судьбе ничего изменить не могу».