Пути и перепутья - [104]

— Вот! — Тетя Вера остановилась там, где под кронами вишен и слив сгустилась пахучая тень. — Место глухое, ничего не посадишь, а для беседки — самый раз. Сюда — столик, туда — скамейку. И кровать, коли надо, уставится. Доски в сарае лежат.

— Соорудим! — пообещал я от радости, что теперь могу все, чего захочу.

— Сначала позавтракай. — Тетя Вера вздохнула. — Мать твоя на базаре. Торгует она — редиской, картошкой прошлогодней. В цене сейчас. Потом, сказала, в церковь отправится. Ты ей не мешай. Пусть как хочет. Не переделаешь.

Тетя Вера поела, не присев к столу, на ходу, торопливо, как хлопотливая птица.

— Обед в ватном одеяле завернут, чтоб не остыл. Остынет — разогрей на керосинке. Я — на завод. Посмотрю, чего с лагерем затевают. — И опять вздохнула. — Придется впрягаться.

Я остался один. О досках в сарае забыл: смутило небрежно брошенное на стул вчерашнее Зойкино платье, которое, желая осмотреть дом, я увидел, ступив за его порог. Чего-то застыдившись, я удалился в сад. Тяпка, оставленная в картофельных грядках, помогла восстановить утреннее настроение. С корнем круша сорняки, разбивая крупные комья, я гонял охочих до пота мух и так упивался знакомым с детства делом, что и не заметил, когда за щелястым забором остановилась жена Оглоблина, Нина Николаевна.

— Трудишься, Васятка? — окликнула она. — А Вера где? На завод ускакала? Я так и знала. — Она понаблюдала, как я орудую тяпкой, и вдруг спросила: — А ты им крышу покрасить не можешь? Дело нехитрое, после Сибири все свои уже подновили, а то бы осенью потекли. Краску с кистями дам. И щетку железную, ржавчину отчищать. Я и Олегу это хотела предложить, да дома его не поймать, замотался совсем. А тебе ведь пока торопиться некуда? Пойдем!

— Некуда! — рассудительно сказал я и подумал: «Торопиться незачем, я не Олег. Пусть все идет, как идет. Могу я дать себе волю?» А взглянув на бурую крышу Пролеткиных, представил ее в блеске свежей покраски и отправился за Оглоблиной.

А она по пути остановила другую соседку.

— У тебя лесенка есть — по крыше елозить?

— Зачем тебе?

— Васятка у Пролеткиных выкрасит.

— Молодец! — И эта женщина бровью не повела, услышав, что я полезу на чужую крышу. — И лесенку дам, и штаны. Не в парадных же мазать. Ты, Вася, только с теневой стороны начни. А то мой-то вылез на солнцепек и обгорел за минуту.

Я стоял с ними на виду у всей улицы, и мне показалось, что дело вовсе не в крыше, что меня впервые как своего приглашают в ту жизнь, которой мой дом чурался, а я хотя и тянулся к ней, но оставался только наблюдателем. И теперь мне загорелось доказать, что я не прежний, представиться улице заново.

Я отнес к Пролеткиным ведро с краской, кисть и уже возвращался с лесенкой, когда на другом конце улицы, прижав к груди книгу, появилась Надя Топоркова — в простеньком платьице, открытом до худых ключиц, в запыленных туфельках на босу ногу.

— Ой, Вася! — Заметив меня, она ускорила шаг. — Я так и думала, что тебя тут застану. Но ты занят?..

— Нет… Понимаешь, соседи брали лестницу, — зачем-то пустился я в околичности, но Надя, угадав мое замешательство, легонько коснулась моего плеча и, весело сощурясь, рассмеялась — чуть слышно, почти про себя, а потом уже, без сомнения, весело; от перемены в ее настроении улыбнулся и я.

— Я ненадолго… — Она снова дружески коснулась меня. — Посидим чуть-чуть? Я, кажется, ошалела от радости. Ночь не спала и чуть свет поднялась. Ведь Елагин-то прав: главное, что Олег вернулся! Что он жив — ох, а как я за него дрожала!.. И теперь он не в письмах, не в снах, не в ожидании. Кончилось ожидание! И какое?! Он ведь и молчал по полгода, и «раскрепощал» меня от себя, письма, фотографии возвращал. Ничего не менялось. Снова искали друг друга. А теперь — воображаю! — терзается: даст ли мне счастье? Вправе ли обременять собой? Ведь я ему, Вася, в последнем письме напрямик заявила: «Довольно с нас просто дружбы, хочу навсегда быть с тобой. Скажи куда — все брошу и примчусь…» А он приехал сам! Это ответ! Ведь правда? Иначе бы он не возвратился?

Она обернулась, и взгляд ее не был растерянным, как вчера, и не ждал ответа, а был целиком углублен в себя, в тот мне неизвестный и, показалось, бездонный мир ее чувств, в мир всего пережитого ими с Олегом за долгие годы, который и для меня обретал теперь такую весомость, заманчивость, что захотелось заглянуть в него хотя бы краешком глаза. И я вдруг припомнил:

— А со мной Олег еще в школе о тебе секретничал.

— Правда? — На смуглом Надином лице пробился румянец, — Слава богу, что мне не открывался так долго. Я б испугалась. И ничего б тогда между нами не было.

Надя снова прищурилась и словно исчезла на миг, а потом, пригладив височки, вернулась.

— Ох, и глупа я была до войны!.. Кино, волейбол, футбол — мы с папой ни одного матча не пропускали… Правда, и в музыкалку я бегала, и в балетную студию, но это так, без увлечения, за подружками и ради престижа. А людей как делила? Веселый человек — находка, поближе к нему! Угрюмый — в сторонку, испортит настроение… А с Олегом открылись другие, понятия, прежде мне недоступные. Тогда и призадумалась: а что же я такое сама? Для чего на свете?