Пути и перепутья - [112]

Он оперся культями о стол и, не приглашая сесть, произнес, видно, давно уже заготовленное:

— В общем, так… Война окончится, поезжай на реку. — Он сказал и ее название. — Привези оттуда бутылку воды и предай тут родной земле. В той реке они остался… Мост навели, а мы с колонной как раз посреди его и застряли, когда эти гады целой тучей с бомбами и пулеметами налетели… В щепки все! Спаслась нас кучка, да и те, как я, искалеченные… К его матери я не пойду — это дело твое. На тебя Владик просто молился… — И он, кивнув братишке, чтобы снова налил ему водки, предложил Зойке: — Выпьешь?

— Не-ет!

Будто волны той роковой реки вышибли ее за порог, понесли куда-то, а вокруг все рушилось, разлеталось в щепы — и все подгоняли Зойку уже вслед ей сказанные инвалидом слова:

— Пей! Я — пью! Лучших не стало — ты понимаешь? — лучших! От кого бы и племя еще лучшее произросло… А я что теперь? Обрубок!.. Миллионов нет! Какая же жизнь без них? Инвалидная, малокровная… И когда воспрянет народ, если столько кровищи из него выхлестало?

Зойка пришла в себя, наверно, от мороза или потому, что на городской окраине ее остановили глубокие снега. Повернула обратно, но город, почти родной, пока жил в нем Владик, теперь отпугивал ее. Школой — в ней он учился: дальше, дальше от нее! Библиотекой — и туда ни ногой: там часы просиживали рядом. Но куда бежать от Медведихи?

Влетела домой сама не своя. А тетя Вера, о том не ведая, надоумила, куда бежать дальше.

— Ты из госпиталя? — спросила, взглянув на дочь: оттуда Зойка частенько возвращалась сумрачной.

— Из госпиталя?! — Она словно подсказку услышала. — Да! И сразу туда убегаю, только кое-что прихвачу.

Тут я и узнал, кого запечатлела вторая фотография.

Капитан был танкистом, третий месяц лежал на спине в отдельной палате, весь загипсованный, привязанный для неподвижности к топчану, но руки у него действовали. И вот, чтобы меньше скучал, сестрички и нянечки научили его вязать спицами носки и варежки. За этим занятием Зойка впервые его и застала. Со впалыми щеками, грустным взглядом, с застывшей на губах улыбкой, капитан так проворно орудовал спицами, что Зойка невольно воскликнула:

— Вот это да!

А он слегка скосил на нее глаза и с той же мертвой улыбкой спросил:

— Тебе ничего не связать? А то тащи шерсть.

— Мне? Нет…

— Тогда спроси у других. Шерсти надо, чтоб простоя не было.

Шерсть и заказ (для детского дома) обеспечила по Зойкиной просьбе тетя Вера. А вскоре возле неподвижного капитана Зойка приспособилась учить свои уроки — особенно математику и немецкий. Тот однажды сказал:

— Назови два любых трехзначных числа, а я их перемножу.

Ответ был назван так быстро, что удивленная Зойка перепроверила его по бумажке — ошибки не было.

— Как же вы так умеете?

— Математика — моя страсть, — ответил он меланхолично, но с той же странной улыбкой на сухом костистом лице.

Как орехи щелкал, решал их школьные задачки, а когда затруднялась Зойка в переводе с немецкого, подсказывал как из словаря и наизусть прочитал ей на немецком гейневскую «Лореляй» и шиллеровскую «Девушку с чужбины». Откуда такие познания, объяснять не стал.

Он вообще избегал рассказов о себе. И писем никогда писать не просил. А Зойка, зная, что разговаривать с иными ранеными можно только на отвлеченные темы, расспросами его и не мучила. Зато стало потребностью самой ему все рассказывать — и не только о школе или о себе с мамой, но и о Владике с Олегом, а иногда даже и обо мне, читать ему письма, которые получала.

Это даже доставляло ей удовольствие. Капитан же говорил мало, но по лицу его, по добрым, печальным глазам и даже по вечной его улыбке, застывшей только на первый взгляд, она угадывала, что все Зойкино ему интересно и близко. И — как оказалось, даже необходимо, и больше того — дорого!

Когда Зойка простудилась и с неделю не была у него, капитан попросил госпитального политрука узнать, в чем дело, а к нему, кроме Зойки и медперсонала, никого больше не присылать. Ее же встретил с заметной радостью в обычно меланхоличном голосе:

— Как там с Олегом? Как с Владиком? А Вася не прислал новенький анекдотец?

К нему, капитану, не думая зачем, она и примчалась в тот страшный для нее день. Упала головой на его твердую загипсованную грудь и разрыдалась, успев сказать:

— Владика больше нет!

Он долго молча гладил ее голову, плечи, выплакаться не мешал, а потом вдруг хрипло сказал:

— Это еще не самое страшное!..

Зойка так и отшатнулась — как мертвеца услышала. И слезы пропали. А он говорит: «Жить иногда страшнее, чем умереть». И достает из-под подушки кожаное портмоне:

— Открой, достань фотографию девушки и прочти, что на обороте написано…

— Я стала, Вася, читать, — прорвался ко мне живой Зойкин голос, — и снова слезы на глаза… Лицо у девушки красивое, гордое, а слова нежные, клятвенные… Ну… Ну… — Она преодолела спазм. — Владик мне такие же на память оставил. Вот… А капитан спрашивает: «Прочла? — и говорит: — Мы обменялись с ней фотографиями, когда я на фронт уезжал. И сразу связь между нами прервалась — наш райцентр захватили фашисты. Думал, в армию она ушла медсестрой или в госпиталь, а может, эвакуировалась и где-нибудь работает или в институте учится. Куда ни заносило меня, за каждой девушкой, на нее похожей, кидался вдогонку: не она ли?.. А ее… Ее уже не было в живых… Фашисты собаками ее затравили…»