Пути и перепутья - [67]

Это была, наверное, самая длинная речь на отвлеченную тему, какую Сомс произносил за все годы их брака — и которую Ирэн внимательно слушала.

— Значит, красота — это только то, что находится под надлежащим присмотром? — спросила она.

— Не только… Красота — это то, что любят и ценят.

Сомс еще раз окинул взглядом выщербленный камень стен, грязную каменную скамью у входа, надколотую чашу для святой воды, под которой на плитах явственно виднелись следы пребывания в здании скота, и отвернулся к ухоженным виноградникам.

В Милане они слушали «Фальстафа» в Ла Скале. Сомс сумел заказать ложу, но и там было слишком шумно. Итальянцы везде оставались собой. В фойе театра за карточными столами сидели игроки, бурными спорами сопровождавшие каждый ход. В коридорах и даже в ложах коммерсанты, практически не сбавляя голосов, обсуждали вложения финансов и заключали сделки. Сомс, признаться, спустя некоторое время начал прислушиваться скорее к обрывкам их бесед, чем к пению.

Но Ирэн слушала музыку. В темном платье, с бриллиантовой диадемой в поднятых наверх волосах, с мечтательно устремленными на сцену глазами, с легкой улыбкой на нежных губах, она была неотразима. Сомс видел многочисленные направленные на нее взгляды и ни на шаг не отходил. Ему хотелось, чтобы все эти наглецы, позволяющие себе разглядывать ее, знали, что она принадлежит ему.

Из театра Ирэн вернулась в отель полная впечатлений. Она даже с Сомсом немного поговорила о музыке, не то чтобы он мог действительно поддержать беседу. Для него музыкой была она сама.

В отеле обнаружилось, что нанятая ими служанка куда-то ушла. Ирэн удалилась в спальню, и Сомс, войдя туда через несколько минут, застал ее за попытками расстегнуть пуговицы на спине.

— Позволь помочь тебе, — предложил он и, не дожидаясь ответа, принялся за дело.

Ирэн стояла тихо, снова, как статуя, но статуя дышащая и живая: Сомс видел, как вздымается ее грудь, приподнятая корсетом. Высвобождая пуговку за пуговкой из тугих петель, он невесомо коснулся губами волос Ирэн. И — так же легко — края розового ушка. Он целовал ее шею и плечи — при свете свечей, а не в темноте супружеской спальни. Помогая Ирэн высвободиться из лифа платья, Сомс обнял ее тонкий стан, прижал спиной к своей груди.

— Помоги мне, — выдохнула Ирэн, освобождаясь, и начала задирать подол.

Сомс помог ей поднять тяжелые волны плотной ткани над головой и выпутаться из них. Ирэн, отвернув от него лицо, развязала нижнюю юбку и кринолин. Сомс помог ей избавиться от обоих громоздких предметов одежды и, прежде чем она успела бы его прогнать, обнял ее, покрывая поцелуями губы, плечи, грудь.

Они так и не задули свечей в ту ночь. Сомсу показалось, что Ирэн была для него более податлива, чем обычно. Ее соски были тверже под его пальцами и темнее. Ее лоно источало влагу и приняло его член легче, чем когда-либо. Движения во влажной жаркой глубине ее тела были так ошеломительно приятны, что Сомс глухо застонал, замедляясь, чтобы продлить удовольствие и все же через некоторое время срываясь в страстный быстрый ритм. Он впился в ее губы прямо перед тем, как заполнить ее своим семенем. Впился в ее губы поцелуем, и она не отвернула лица, не зажмурила глаз, полуприкрытых длинными трепещущими ресницами.

Сомс боялся возвращения в Лондон. Он боялся потерять то хрупкое равновесие, которое установилось между ними за время путешествия. И Лондон действительно встретил их неласково: дождями и ветром. Ирэн нездоровилось. Сомсу пришлось с головой окунуться в дела, от которых он так надолго отвлекся. Дом в Робин-хилл стоял пустой и недостроенный. Родственники-Форсайты все, как один, спешили высказать свое осуждение тому, что он позволил себе отправиться в какое-то безумное путешествие в такой тяжелый для семьи момент. Джун с ее новоиспеченным мужем все еще была в Америке, куда они уехали сразу же после свадьбы.

«Этот пират вздумал изучать какие-то достижения американской архитектуры, нет, вы когда-нибудь слышали о большей глупости?!» — возмущался Джемс.

Прошла только неделя после возвращения, а Сомс уже чувствовал себя так, будто его засосало в привычную рутину, как в болото. Он уже давно не притрагивался к Ирэн — она сказывалась больной, так что он настоял в конце концов на том, чтобы вызвать семейного врача.

Все менялось. Время будто разделилось на то, что было до путешествия, и то, что происходило во время него. Сейчас наступало какое-то совсем новое время — время после. Сомс не мог понять, на что оно должно было быть похоже.

Субботний день, завершающий первую неделю, проведенную дома, выдался погожим. Ирэн еще не вставала, и Сомс, проснувшийся по привычке рано, бесцельно бродил по пустому дому. Он зашел в музыкальную комнату, освещенную нежным светом утра, пробивающимся сквозь светлые портьеры, играющем в бликах на крышке рояля. Ирэн так часто сидела за ним, что Сомс мог представить ее себе сейчас, опускающую руки на клавиши, так же ясно, как если бы видел наяву. Он улыбнулся, прошел в комнату и сел на ее вращающийся стул.

Что она ощущала, когда сидела здесь часами? Какие радости доставляли ей эти маленькие клавиши, белые и черные? Сомс попытался понять. Он взглянул на ноты, стоящие на пюпитре — не те, что тогда передала ему Джун — и попытался наиграть первую строфу. Его пальцы — деревянные неделикатные пальцы — касались гладких клавиш, порождая тихие жалобные звуки. Стон неверной ноты, несколько прерванных корявых попыток и робкий, едва слышный голос мелодии, прорезавшийся даже несмотря на все несовершенства пианиста. Звук, растворяющийся в воздухе… Нечто столь эфемерное, что сохраниться может только в виде слабого отголоска в изменчивой памяти. Как сама радость, вероятно. Как счастье. Как красота.