Пути и перепутья - [66]

Долгое отчаяние, усталость от холодности, утрата надежды переплавлялись в душе Сомса во что-то другое, в черное, мерзкое: в злобу, обиду, желание подчинить.

Ирэн, словно почувствовав это, ушла сразу после ужина. Сомс еще долго сидел над рюмкой кларета. А когда вышел из столовой, услышал звуки рояля. Он подошел к двери в музыкальную комнату. Ирэн разучивала ноты и выглядела очень увлеченной. На пюпитре стояла книжица Джун.

Услышав шорох или почувствовав присутствие, Ирэн вскинула голову и напряженно застыла. Но вся чернота, вся злоба внутри Сомса растаяла под потоком мучительной щемящей нежности, как старый затоптанный снег под солнечными лучами. Растаяла и утекла грязной водой.

Он подошел ближе и улыбнулся.

— Ирэн, я подумываю о небольшом путешествии. Я узнавал про Италию, но мы можем выбрать любую страну, куда бы тебе хотелось поехать.

Ирэн нравилась Италия. Сомсу казалось, что Италия ей идет, как могла бы идти яркая шаль. Когда они вместе гуляли по зеленым холмам меж оливковых деревьев, Ирэн казалась ожившей статуей богини, сошедшей с пьедестала. Не застывшей и холодной, как дома, а живой. Итальянское солнце играло на ее щеках румянцем, блестело в ее глазах, украшало волосы бликами. Сомс же, напротив, застывал все больше, вел себя деликатнее, чем дома: боялся спугнуть эту живость.

И чем тише и мягче он становился, тем смелее делалась Ирэн. Сомса сбивали с толку итальянцы. Они были слишком шумные, он никогда не мог понять, что им надо, для чего они суетятся, даже когда для дела этого совершенно не требуется. Конечно, он умел внушить уважение и им, но все же от одной необходимости контакта уставал. Однажды, совершенно вымотанный чрезмерно разговорчивым владельцем гостиницы, он нехотя признался в этом Ирэн. И, как ни странно, она тихо рассмеялась, а в следующий раз, едва ощутимо коснувшись его рукава, подошла к итальянцу сама и избавила Сомса от необходимости обмениваться с ним многословными приветствиями.

В один из дней, проведенных в Риме, они отправились смотреть руины Колизея, недавно освобожденные от обосновавшихся там бандитов. Ирэн любовалась древними камнями, а Сомс любовался ею. Она затмила бы собою любую римскую императрицу. Он подумал, не сказать ли ей об этом — в Лондоне точно бы промолчал — но постоянное присутствие всех этих бесконечно треплющихся итальянцев делало свое дело. Сомс неловко выговорил свой комплимент. Ирэн покачала головой.

— Если бы я была здесь, то только на арене…

— Как христианская девственница? — Сомс поднял бровь. — Я бы предпочел видеть тебя на трибунах, как увешанную драгоценностями римскую матрону.

— Совсем не моя роль, — Ирэн отвернулась.

— Потому что ее ты уже играешь и тебе хочется разнообразия? — немного резче, чем ему бы хотелось, спросил Сомс. Он чувствовал, что начинает злиться, и постарался подавить раздражение.

Ирэн не ответила.

— Если бы ты попробовала роль травимой зверьми великомученицы, вряд ли бы это оказалось приятнее, — сухо добавил Сомс. — Аналоги этой арены в нашем времени существуют.

Ирэн обернулась и посмотрела на него с прежней, лондонской холодностью.

Вероятно, он снова все испортил. Сомс резко вздохнул. Что ж, значит, для него все было окончательно безнадежно и не имело смысла притворяться, что это не так.

— Не вижу никакой красоты в несчастье и разрушении. Красота — это благополучие и достаток, — отрывисто сказал он. — Мне прекрасно известно, что ты презираешь мои взгляды, тебе ближе те, кто упивается трагическим. Но творцы прекрасного всегда жили за счет тех, кто умел позаботиться о хлебе насущном. Презирать последних — попросту нечестно.

— Я никого не презираю, — едва слышно возразила Ирэн и больше не промолвила ни слова за весь день.

Схожий разговор состоялся между ними пару дней спустя у руин средневекового монастыря. Вид был живописный, но Сомса больше заинтересовала расчерченная на квадратики полей и рощиц долина, простирающаяся у подножия холма.

— Ты не находишь это красивым, верно? — спросила Ирэн.

Сомс удивленно повернулся к ней. Ее редко интересовало, что он думает, особенно по таким поводам.

— Руины? — уточнил он. — Я больше ценю руины, изображенные на картинах, чем в реальности.

— Потому что картины можно коллекционировать и продавать?

Сомс встретил ее прямой взгляд. Одна необычность этого — они с Ирэн смотрели в глаза друг другу, и она действительно ждала ответа — была такова, что заставила его смешаться. Но он ответил честно:

— Да. А еще картины красивы. Если нарисованы хорошим художником, конечно. Это линии и цвета, пропущенные через чье-то сердце. Здесь же, — он скупым жестом ткнул в сторону зарастающих травой развалин, — просто заброшенная собственность. Единственное оправдание тому, что хорошая земля простаивает в запустении под старыми камнями — это то, что камни служат для кого-то вдохновением. Но, попомни мои слова, какой-нибудь американский промышленник, скупающий европейскую историю за свои доллары, скоро явится сюда, выкупит эти развалины, перевезет их через Атлантику и соберет заново в своей стране, лишенной собственной истории. И там, при надлежащем уходе, эта красота получит вторую жизнь.