Путевые впечатления. В России. (Часть вторая) - [48]

Чтобы дать понятие о даровании поэта, Мармье перевел стихотворение Францена, носящее название "Единственный поцелуй".

Вот оно.

Уйдет корабль, от берега отчаля.

Я не свожу с тебя влюбленных глаз.

О, улыбнись же мне из-под вуали И руку протяни в последний раз.

Минули дни небесного блаженства,

Когда, в твой дом наведавшись порой,

Я замирал при виде совершенства И шелест платья слух лелеял мой.

О аромат цветов в саду близ дома,

Куда к тебе навстречу я спешил,

Где было все до боли мне знакомо,

Тебя я ждал, от чувств лишаясь сил.

О эти дни, когда ты вышивала,

Со мной садилась рядом за рояль,

И локон твой вдоль нежного овала Будил в душе тревожную печаль!

Молю как друг, как брат о поцелуе,

И первым, и последним станет он.

Твою слезу устами осушу я —

И сохраню навеки дивный сон.[7]

Францен, родившийся в 1772 году, оставил большую неоконченную поэму о Христофоре Колумбе.

Единственный из трех упомянутых нами поэтов, который еще здравствует ныне, если только он не умер в самое последнее время, это Рунеберг — самый значительный из них. Родившийся в Борго в 1806 году, он в период моего пребывания в Санкт-Петербурге, то есть три года тому назад, преподавал в гимназии своего родного города. Поездка в Або, где он учился, была самым крупным событием в его жизни.

Мы сказали, что Рунеберг — самый значительный из трех упомянутых нами поэтов. И объясняется это, несомненно, тем, что из них троих в нем более всего присутствует финское начало: одна из его поэм похожа на древнюю руну — жаль, что у нас нет ее перед глазами и мы не можем представить ее всю целиком на суд наших читателей; но, находясь вдали от библиотек, мы просто по памяти приведем ее сюжет.

Она называется "Могила в Перхо".

Знал ли Рунеберг, когда он писал свою поэму, эпизод с Торквилом из Дубровы — персонажем романа "Пертская красавица"? Знал ли он, сочиняя ее, предание о старике из Монте Аперти и о шести его сыновьях?

Не думаю.

Во всяком случае, вот финская легенда, сочиненная или только переложенная в стихи Рунебергом.

У старика-финна есть шестеро сыновей. Они идут сражаться с разбойниками, опустошающими округу, но попадают в устроенную теми западню и все, кроме одного, погибают.

Отец приходит на поле боя искать тела своих сыновей. Но там, где старик полагал найти шесть мертвых тел, он насчитывает их только пять. Первое его побуждение состоит в том, чтобы оплакать мертвых, но внезапно слезы высыхают у него на глазах. Почему трупов пять, а не шесть? Это уже дело чести: одного из сыновей недостает.

И недостает как раз того, на кого он мог более всего рассчитывать и кого любил больше всех — его старшего сына Томаса.

Что с ним случилось, не бросил ли он братьев?

Эта мысль терзает старика, которому вероятность позора, нависшего над Томасом, причиняет больше страданий, чем неоспоримость смерти, постигшей пять его братьев.

Но все же такого горя, сверх всякой меры, ему не дано испытать! Он может оплакивать пятерых своих сыновей и гордиться шестым: Томас не был с братьями, когда они попали в засаду. Он пришел слишком поздно и не мог ни спасти их, ни умереть вместе с ними. Но, увидев их окровавленные трупы, он бросился в погоню за убийцами, уничтожил их всех, одного за другим, и принес отцу голову их предводителя.

Старик, не умерший от горя при виде мертвых тел пяти своих сыновей, умирает от радости, обнимая шестого.

А вот элегия Рунеберга, написанная в духе современного сентиментализма, то есть произведение куда более шведское, чем "Могила в Перхо".

Спи-усни, беспокойное сердце,

Позабудь и радость, и горе.

Не нарушит покоя надежда,

И мечта твой сон не встревожит.

Что сулит тебе день грядущий? Избавленье от мук душевных?

Где целебный цветок, что врачует В бедном сердце давние раны?

Спи-усни, усталое сердце.

Что тебе полдневные розы?

Лишь во мраке ночных видений Прорастут целебные травы.

Спи, как лилия, что поникла Под жестоким вихрем осенним. Спи, как лань, что изнемогает, Сражена стрелой беспощадной.

Для чего грустить о минувшем, Вспоминать о былом блаженстве? Не навеки весна в этом мире, Быстротечно счастье земное.

Миновала пора цветенья,

От нее и следа не осталось.

Не найти на снежной равнине Ни тепла, ни света былого.

Помнишь ту волшебную пору: Птиц, поющих в зелени рощи,

И блаженной любви обитель —

Наш пригорок, поросший цветами?

Помнишь сладостные объятья И биенье милого сердца?

Помнишь жар ее поцелуев? Помнишь страстные обещанья?

Помнишь — очи глядели в очи,

На любовь отвечая любовью?

То была пора пробужденья,

Но пора забвенья настала.

Спи-усни, беспокойное сердце! Позабудь и радость, и горе.

Не нарушит покоя надежда,

И мечта твой сон не встревожит.[8]

Финны, этот странный народ, сохранивший в неприкосновенности национальную одежду своих предков, народ, который, подобно грекам, временами поет отрывки из собственной древней "Илиады", должен был внушить приязнь императору Александру, по своему умонастроению склонному к меланхолии и созерцательности. Завоеванная им Финляндия стала провинцией, к которой он питал особое расположение. В 1809 году, вскоре после заключения Тильзитского мира, который обеспечил бы падение Англии, если бы Александр сдержал свое слово, император посетил Або и даровал ежегодную сумму в восемьдесят тысяч рублей на продолжение научных работ академии, чей первый камень был заложен тем самым Густавом IV, которого Наполеон хотел отправить царствовать в сумасшедшем доме.