Путевые впечатления. Кавказ. Часть 1 - [47]

Своими короткими и сильными руками он играл на скрипке, причем особенность его игры заключалась в том, что скрипка была у него в правой руке, а смычок — в левой.

Этим смычком он водил по струнам скрипки с такой же силой, какая понадобилась бы, чтобы заставить скре­жетать пилу, вгрызающуюся в кусок железного дерева.

Теперь наша хозяйка могла танцевать не только ногами, но и руками.

Вначале нам подумалось, что ее охватит легкий испуг при виде физиономий трех кабардинцев, которых мы к ней привели, однако они, несомненно, были ей знакомы, ибо она приняла их с милой улыбкой, протянула руку Баженюку и обменялась несколькими словами с Игна­тьевым и Михайлюком.

Игнатьев вынул из-под своей черкески скрипку и при­нялся наигрывать на ней лезгинку.

Не заставляя себя никак иначе упрашивать, Лейла тот­час начала танцевать, а Баженюк составил ей пару.

Я уже говорил о глубочайшей заунывности русского танца: он напоминает те погребальные танцы, какие совершали греки у могил усопших. Восточные танцы ничуть не веселее, если только, как пляски любовников и баядерок, они не становятся бурными.

Но пусть и безудержные, даже бесстыдные, они все равно никогда не бывают веселыми.

Это никоим образом не танцы, а медленное хождение взад и вперед, в котором ноги ни на мгновение не отры­ваются от пола; руки, куда более вовлеченные в это дей­ствие, чем ноги, двигаются так, будто они кого-то при­тягивают или отталкивают; мелодия, всегда одна и та же, продолжается до бесконечности, так что музыкант, тан­цоры и танцорки наверняка могут совершать подобного рода движения целую ночь, не ощущая утром ни малей­шей усталости.

Бал продолжался до полуночи, причем одной и той же танцорки оказалось достаточно и для Баженюка, и для Михайлюка и для Калино, который время от времени, не в силах удержаться, переходил от лезгинского или кабар­динского танца к русской пляске.

Что же касается Игнатьева, который вроде бы должен был утомиться больше всех, поскольку ему приходилось больше всего отдаваться этому увеселению, то он казался неутомимым.

В полночь какой-то шум послышался во дворе, а затем в коридоре: это за нашими охотниками явились их това­рищи. Пришедшие были в походной одежде, то есть вме­сто праздничных черкесок, в которых они еще совсем недавно принимали нас, на них были оборванные черке­ски.

Эти черкески, служившие охотникам боевым нарядом, обтрепались во время их ночных походов среди колючих зарослей; между ними не было ни одной, на которой не виднелось бы следов пули или кинжала, ни одной, на которой не осталось бы пятен крови.

Если бы эти обтрепанные наряды могли говорить, они рассказали бы о смертельных боях, рукопашных схват­ках, криках раненых и последних проклятиях умира­ющих.

На долю полкового знамени приходятся героические истории дневных боев, на долю этих черкесок — крова­вые легенды ночи.

У каждого охотника имелся двуствольный карабин за плечами и длинный кинжал за поясом; среди этих кара­бинов не было ни одного, пули которого не принесли бы кому-нибудь смерть; среди этих кинжалов не было ни одного, лезвие которого не отделило бы от плеч даже не одну, а десяток голов.

Никакого вспомогательного оружия у охотников не было.

Товарищи Баженюка, Михайлюка и Игнатьева при­несли им походные черкески и карабины.

Что же касается кинжалов, то охотники никогда с ними не расстаются, ну а патронные сумки у них всегда наполнены порохом и пулями.

Двое наших танцоров и музыкант облачились в свои боевые наряды; тем временем Муане, Калино и я тоже вооружились.

Мы успели приготовиться одновременно с ними.

— Пойдем! — сказал я по-русски.

Охотники удивленно взглянули на меня.

— Объясните им, — сказал я Калино, — что мы отправ­ляемся вместе с ними и хотим участвовать в ночном секрете.

Калино перевел им мои слова, кивком подтвержден­ные Муане.

Баженюк, который был унтер-офицером и привык командовать в подобных экспедициях, сделался очень серьезен.

— Правда ли то, что сказано французским генералом и его адъютантом? — спросил он Калино.

Ничто не могло бы разуверить их в том, что я фран­цузский генерал, а Муане — мой адъютант.

— Полнейшая правда, — ответил Калино.

— В таком случае, — продолжал Баженюк, — обоим французам следует знать наши правила; впрочем, оба, поскольку они не из нашей команды, вольны и не сле­довать им.

— И что же это за правила? — спросил я.

— Два охотника никогда не нападают на одного чеченца: противники стоят друг друга и, стало быть, сра­жаются один на один. Два человека могут наброситься на одного лишь в том случае, если прозвучит призыв о помощи, однако на помощь здесь никто никогда не зовет. Если одного охотника атакуют два, три или четыре горца, то на выручку ему приходят столько же охотников, сколько на него напало горцев, — ни больше, ни меньше. Если убить можно издали, тем лучше, ведь карабин берут с собой для того, чтобы пускать его в ход. Ну, как теперь намерены действовать французы?

Калино перевел нам этот вопрос.

— Точно так же, как действуете вы, и никак иначе.

— Вы засядете в засаду все трое вместе или размести­тесь, как мы, и сообща с нами?

— Мне хотелось бы, — отвечал я, — чтобы каждый из нас мог находиться рядом с одним из ваших, и я пола­гаю, что таково же желание моих товарищей.