Путеводитель колеблющихся по книге «Запад и Россия. Феноменология и смысл вражды» - [19]

Эти русские прасимволы мы будет подробно анализировать в разделе, посвященному ментальности, здесь же обозначаем их феномен и смысл, как важнейшую тему для апперцепции онтологических представлений в европейской цивилизации на разных ее берегах.

Один из основных прасимволов западного типа культуры замешан на том, что, вслед за мощной культурологической традицией, мы обозначаем, как фаустовское начало: стремление к бесконечному познанию, проникновению в глубину материальных вещей и явлений. Это начало содержит в себе трагическую двойственность, которая определяется тем, что познание, с одной стороны, усовершенствуя человека и его жизнь, все больше истончает связь такого человека с идеальной, духовной реальностью, прекращает по-своему действие определенных идеалов и подводит некоего Фауста (в обобщенном смысле) к черте, за которой познание ведет к самоубийственным интенциям и разрушению культуры. Об этой плате человека за приобретенный опыт понимания предметов, явлений и других сущностей, который не был дарован ему свыше, но приобретен путем постоянных интеллектуальных упражнений, много написано в западной традиции, но сама тенденция не то что остается не преодоленной, но нет никакого импульса ее преодолеть со стороны так выстроенной культуры.

Установка фаустианского человека стать вровень с витальной силой бытия и дойти до самой грани в его понимании, во многом чужда тому, что мы обнаруживаем в русской традиции. Эпистемологический ряд, который складывается в русской культуре, является более размытым с точки зрения формальной логики, он допускает большую вариативность, вмешательство самого человека в процесс опознания и объяснения бытия с точки зрения его эмоционально-чувственного отношения к нему.

В этой традиции нет «вычитания» человека из процесса познания мира, потому русский исторический дискурс является менее формализованным и совершенно неузнаваем для западной традиции. К примеру, для переписчика древних русских летописей вполне допустимо было вмешательство в древний текст, исходя из потребностей сегодняшнего (в момент переписывания) дня. Эти палимпсесты (то есть помещение своего текста поверх старого, так что сам текст становится как бы многослойным и многосмысловым, хотя первоначальный слой и смысл уже и не был виден), которые сплошь и рядом обнаруживаются в русских летописях, говорят не о беспорядке, а наоборот, о живом чувстве истории, которая, несмотря на свою завершенность в тех или иных событиях, при их описании может подвергаться пересозданию.

[256–257]

Возникновение глобальной идеи о «Москве как третьем Риме», после которого другой мировой глобальности уже никогда не будет, не имеет, скажем так, авторской принадлежности (хотя ее автором считается старец Филофей). Это помещение себя (Руси, русских) внутрь самой главной исторической традиции, какая была понятна русским на тот момент, говорит об очень многом. Таким образом, это суждение (внутреннее убеждение) принадлежит в с е м русским людям. Без сомнения, один этот факт говорит об особом чувстве и понимании истории русскими. История для них не сводится к совокупности фактов и конкретных обстоятельств, но она проявляется и осознается русскими как принадлежность к осуществлению некоей Божественной воли, отталкиваясь от которой и происходит формирование исторического представления о том, во имя ч е г о все было раньше, и как во имя этого же всего, воплощенного в прасимвол (основной и самый фундаментальный) своей, русской истории, будет дальше.

Так что русские не были лишены исторического взгляда, только у них он помещался в систему особых взаимосвязей как с материальной реальностью самого жесткого плана – и татаро-монголов с их нашествиями никто не отменял, и княжеские междуусобицы, в которых страдали крестьяне, и голод, приходивший многократно на Русь, и многое другое, – так и духовной стороной их существования, придававшей смысл их истории.

Любая историческая точка зрения, или то, что можно осторожно определить подобным образом, опирается на некую совокупность идеальных, может быть даже, мировоззренческих представлений. То есть в основе конструкции исторического дома будет лежать некий чертеж, другой вопрос, насколько он будет соответствовать будущей постройке, насколько он убедителен с точки зрения своего расположения внутри (или рядом) других сопутствующих мировоззренческих структур.

Российский вариант выстраивания истории определился, как мы указали выше, даже не мировоззренческими соображениями, а религиозно-миросозерцательными. В русских летописях нет устойчивых отсылок к трудам Фукидида, Плутарха, Геродота, чаще всего исторические ссылки возникают как передача полученной информации со стороны, как услышанное или воспринятое чье-то мнение, но понимание того, что данное летописное повествование продолжает традицию и будет встроено в ряд определенных повествований, во многом отсутствует.

Русский летописец повествует о том, что ему достоверно (или почти достоверно) известно и имеет непосредственное отношение к симультанной для него реальности, несмотря на рассказ о том, что данное событие было ранее. Но возникновение идеи Третьего Рима не случайно и не было привнесено византийскими мудрецами, попавшими на Русь, а связано с пониманием того, что, по мнению древнерусских книжников и летописцев, в развитии мира образовался