Путешествие в страну миражей - [29]

Одним словом, я глядел да помалкивал, лишь мысленно позволяя себе произносить витиевато-красочные стихи древних. «О, если бы ее страдания достались мне в удел, я благополучие свое отдал бы ей навсегда» — так писал Байрам-хан четыреста с лишним лет назад. Теперь эта мысль из высокопарной превратилась в высокомерную: «Мне бы твои заботы…»

Прошу у читателя прощения, что свои географические описания в Ашхабаде я, начал со слишком поэтических касыд и со слишком прозаических разговоров о гостинице, или, как сказали бы здесь, с отеля. Кто путешествовал, знает: гостиница — первое дело в любой дороге. Что касается роли касыд, то тут в самый раз вспомнить Пабло Неруду: «Чем больше поцелуев и блужданий, тем больше книг». Второго у меня был переизбыток, первого — явный дефицит. Удивительно ли, что я никак не мог отделаться от высокого стиля персидских диванов: «В надежде, что она когда-либо ступит ногою мне на голову, я готов тысячу лет припадать к ее порогу…»

Полный таких вот невысказанных восторгов, я вбежал в свой уютный номер — три шага туда, три — обратно, вышел на балкон, вздохнул полной грудью. И закашлялся. Принюхался, огляделся — и все тотчас понял: внизу под балконом лежала красивая вытяжная решетка гостиничного ресторана и под ней жарились шашлыки.

Закрыв поплотнее балконную дверь, я решил, не откладывая, записать свои впечатления. И… не нашел стола. Поблескивали на полке чисто вымытые пиалы и чайники, лежала на подоконнике настольная лампа, а стола не было.

— Столы в гостиницах аннулируются, — голосом уставшей учительницы разъяснила дежурная. — Это не модно.

Мне стало нехорошо. А ну как непостоянная мода отвернется, к примеру, от умывальников или еще от чего?!

— Как же работать?

— Работать надо на работе. — Дежурная догадливо улыбнулась. — А насчет отдыха — предусмотрено. Там у стенки доска откидывается. Очень даже культурно.

Я вернулся в номер, нашел эту доску, которая откидывалась, попробовал использовать ее вместо письменного стола. Но ничего не получилось: доска была на уровне моих колен.

И вдруг в комнате кто-то громко чихнул. Я вздрогнул и заглянул под кровать.

— Кто это?

— Это я, — сказал недовольный голос. — Ваш сосед за стеной…

Не выдержав такого обилия «сюрпризов», я отправился в старую гостиницу и выпросил номер со столом и шкафом, с окнами, выходящими на крутой холм, оставшийся от какого-то древнего поселения. Здесь была первозданная тишь. Над темной глыбой холма висела луна, и, как в известном стихотворении, казалась она мне поистине «огромней в сто раз…».

Утром проснулся от того, что кто-то дергал кровать. Сумеречный свет пробивался сквозь плотные шторы. Лампа на потолке раскачивалась и позванивала. И медленно, со стоном, раскрывались обе створки платяного шкафа. В первый момент меня испугали именно эти створки. Вскочив с холодной спазмой в груди, вдруг понял — землетрясение. Подождал, не зная, что делать — бежать или снова ложиться спать. Решил, что второе благоразумнее. Но едва лег, как тут же вспомнил, что это именно здесь четверть века назад случилась одна из самых страшных сейсмических катастроф, когда в один миг рухнул весь город. А вспомнив, уже не мог ни спать, ни думать о чем-либо другом.

В тот день, где бы я ни был, только и слышал что о землетрясении, нет, не об этом, утреннем (подумаешь — четыре балла!!), о том, ночном, что самой памятной вехой пролегло через жизнь ашхабадцев.

— Помню грохот, как из пушки, и вижу: стены расходятся… — рассказывали люди.

— Как раз по. радио оперетку передавали. Мы с Керимом лежали на своих койках, спорили перед сном, вдруг он ка-ак шлепнется на пол, ка-ак закричит…

— Весь город кричал, страшно вспомнить.

— А я и не помню ничего. Лег спать — семья была, проснулся — один на свете.

— А сколько и не проснулось вовсе…

Город был, города не стало. В один миг и ни домов, ни одежды, ни еды. Только горе, бесконечно большое, сводившее с ума.

Говорят, человек проверяется в трудностях. И народ — тоже. Ашхабадцы, потерявшие родных и близких, проявили такое мужество при спасении раненых сограждан и народного имущества, что все последующие научные семинары и конференции, вспоминавшие землетрясение, называли это не иначе как массовым героизмом. Первое время люди жили одной большой коммуной, потерявшие почти все, делились уцелевшим — кровом, одеждой, пищей.

Иногда ашхабадское землетрясение 1948 года сравнивают с ташкентским 1966 года. Но они несравнимы. Потому что в энергетическом отношении первое в тысячи раз мощнее. В Ташкенте дома с трещинами доламывали бульдозерами, в Ашхабаде ставили на место упавшие стены. В сорок восьмом году, сразу после войны, страна не располагала такими возможностями для помощи жертвам стихии, как в шестьдесят шестом.

И все же помощь пришла. Бывшие фронтовики — очевидцы тех трагических и героических дней, военачальники, прибывшие в разрушенный Ашхабад в первые дни, отмечали,* что подобных примеров исключительно сложных условий, такой быстрой организации массовой помощи населению трудно найти даже в практике наиболее тяжелых периодов Великой Отечественной войны… Уже через несколько часов после землетрясения приступили к работе специальные правительственные комиссии, созданные для оказания срочной и неотложной помощи населению. В Ашхабад прибыло свыше тысячи врачей, специальные строительные батальоны. На другой же день было налажено бесплатное питание населения, среди развалин появились палаточные городки. Десятки авиационных линий протянулись со всех концов страны к Ашхабадскому аэропорту, сотни транспортных самолетов непрерывно доставляли в город медикаменты, продовольствие, одежду, стройматериалы, увозили раненых, больных, осиротевших детей…