Путешествие по арабским странам - [78]

— Мне все это не нравится, — сказала канадская журналистка.

— Если они снова обстреляют лодку и убьют нас, они скажут, как сказали сегодня нам, что в нас стреляли египтяне.

— Пока что нам не на чем плыть, — резонно возразил другой.

К Петеру подошел английский часовой, спросил, кто он и что он думает обо всей этой «story»[56] в Египте.

— Война не выход из положения, — ответил Петер.

— Я был студентом, — сказал юноша. — Здесь я уже неделю и уехал бы завтра, если бы мог. По мне, пусть Суэцкий канал остается у египтян. Какое мне до этого дело?

Арабский журналист раздобыл маленькую лодку. Рыбак согласился перевезти семнадцать человек и сам рассадил их по местам. Большинство сидели, прикорнув, у бортов. Светила луна. За лодкой тянулся серебристый след.

Прощай, Египет!

Петер Борхард хотел уехать из Египта. Война уже кончилась, но мир еще не наступил. Школы, университеты и музеи по-прежнему были закрыты. В Порт-Саиде и в Синайской пустыне стояли иностранные войска. Суэцкий канал все еще был блокирован.

Артисты ансамбля народного творчества разъехались, и никто не знал, когда возобновятся репетиции. Тень войны продолжала витать над страной. На шоссе, ведущем в Исмаилию, валялись обломки разбомбленных и сгоревших автомобилей, радиовышка висела в воздухе, будто в нее попала молния, на аэродроме вблизи канала лежали останки самолетов, черные, наполовину обугленные, как большие мертвые птицы. На площадях и оживленных улицах продолжались военные занятия. На мостах сидели, стояли или шагали взад и вперед часовые в форме защитного цвета. Окопы все еще были заняты солдатами, по улицам разъезжали воинские грузовики, затемнение не было отменено. Швейцар дома, где жил Петер, высокий, стройный чернокожий суданец с темными глазами и ослепительно белыми зубами, в ниспадающей широкими складками галабии и по-царски роскошном головном уборе каждый день твердил, что все хорошо: «Very good![57]».

Потом, засмеявшись, он обычно добавлял:

«Инглезе плохо, very bad[58]», — и печально качал головой, будто желая сказать: «Как грустно, что люди могут быть такими плохими, как англичане!»

Мимо балкона по утрам всегда проплывали лодки. Они шли вплотную к берегу, и на мачте у самой верхушки обычно сидел человек в длинных шароварах, освобождая парус. Лодки почти задевали тростник.

А однажды под вечер парусник «Гиясса» бросил якорь в прибрежном тростнике; матросы прямо на палубе разожгли небольшой костер и, потирая руки, уселись греться вокруг него. Был уже конец ноября, вечера становились прохладными, по утрам над Нилом стлался туман. Никого не беспокоило, что горит огонь, потому что уже почти наступил мир.

Но выехать из Египта было нелегко. Все еще не летали самолеты, не ходили пароходы, и только по железной дороге можно было добраться до Хартума, а оттуда по воде попасть в другие страны. Даже если бы аэродром в Каире восстановили, в Дамаск или Бейрут можно было попасть только через Стамбул или Афины, и никто не знал, сколько дней придется ждать там пересадки. Можно было еще ехать через столицу Иордании— Амман, откуда, как говорили, автобус до Дамаска идет только четыре часа. Но получение иорданской визы зависело от множества непредвиденных случайностей.

Тем не менее после неоднократных неудачных попыток Петеру в конце ноября удалось достать билет на пароход, который шел в арабские страны Передней Азии. В тот день, когда он уезжал из Каира, как будто вернулось лето. Ночь накануне была прохладной, утро — туманным, но потом прорвалось солнце, и день выдался ясный и жаркий.

Петер ехал по городу, ставшему для него почти родным. Ведь здесь он пережил дни и ночи, которым суждено было остаться в его памяти навсегда. Он ехал мимо пирамид Гизе по той же дороге через пустыню, по какой направлялся раньше в провинцию Ат-Тахрир.

У северного края пустыни солнце склонялось над водами озера Марьют, отделенного от моря песчаной косой. Петер ехал на восток, по направлению к Александрии. За его спиной остался Эль-Аламейн, огромная пустыня, усеянная могилами второй мировой войны. В Каире Петер встретил одного своего земляка воевавшего там на узкой полосе земли между Средиземным морем и зыбучими песками впадины Каттара. Он попал в плен к англичанам и вместе с другими военнопленными прокладывал дороги в такую жару, которая для многих оказалась роковой. Сам он, отощавший и измученный, едва остался жив.

— Воевать в пустыне было совершенно бессмысленно, — сказал он, — вермахт ни на шаг не продвинулся вперед. А ведь план операций разрабатывали офицеры, считавшие себя гениями. Если эти мнимые гении вздумают снова обратиться ко мне с приглашением, я отвечу «Поезжайте-ка сначала сами в Эль-Аламейн. Там вы научитесь уму-разуму».

Солнце по вертикали упало в море. В одном месте дорога шла по насыпи, перерезавшей озеро, с обеих «горой ее обступили густые заросли тростника, в которых кое-где в укромных уголках притаились в лодках рыбаки с удочками. Вероятно, по причинам, связанным < войной, «в город можно было попасть только кружным путем, по широкой, но ухабистой, немощеной дороге, покрытой глубокими ямами. Вдоль нее стояли убогие домики. Темнота наступила быстро. Фонари не горели, не было света и в окнах домов, по улицам ползли немногочисленные машины с блеклыми голубыми фарами, кое-где пешеходы, как призраки, двигались по улице. Город жил в глубоком трауре. В холле гостиницы по-прежнему трещал телеграфный аппарат, передававший сообщения западных агентств.