Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют - [52]

С каким наслаждением, должно быть, писалось это второе длинное предложение, вычищающее мусор из сознания человека в чистой высокогорной Монтане. Падает вниз револьвер, становясь всё меньше и меньше, пока не исчезает совсем в одном из тех безупречно-чистых пейзажей, которые Хемингуэй так любил воссоздавать в своих сочинениях. Кстати, любопытно, что для этого действия ему непременно нужно было увидеть себя. Роберт Джордан — одновременно «он» и «ты» в этом отрывке, герой романа «По ком звонит колокол» — бросает револьвер только после того, как видит свое отражение в темно-зеленом зеркале воды. Видит себя с револьвером в руке; то есть герою нужен этот мгновенный «рассказ в рассказе», чтобы и его отражение было вовлечено в действие, чтобы наблюдение за собой в этот миг стало его талисманом[211]. Эпизод завершается молчанием:

«Я знаю, почему ты так поступил с этим старым револьвером, Боб», — сказал ему Чаб. «Ну знаешь, так и нечего об этом говорить», — ответил он[212].

Что касается роли алкоголя во всем этом: представьте себе облегчение и ужас от изложения этих событий. Вообразите тяжесть слов, которые падают на страницу буква за буквой. Вы встали из-за письменного стола, вышли из кабинета. И как вы поступите с этой внезапной пустотой в груди? Вы подходите к домашнему бару и наливаете себе стопку старого доброго милого джина или старого доброго милого рома. Его-то у вас не отнимет никто. Звякаете кубиком льда. Подносите стопку к губам. Запрокидываете голову. Глотаете.

6. На юг

Мы подлетали к Майами в половине одиннадцатого. Внизу сначала замигали огни, как на приборной панели, затем поплыли размытые темные очертания, наверное, облаков, но казалось, это тени огромных существ, паривших над нами. Самолет черкнул по краю Атлантики и быстро спускался, мне заложило уши. Едва колеса коснулись взлетной полосы, девица у меня за спиной включила мобильник. «Обалдеть, кто тут сидит в самолете! Мой папочка со своей бывшей! Я выпала в осадок, когда их увидела!»

Внутренним рейсом, не сдавая багажа, я летела впервые. Оставалось только забрать сумку и выйти. Довольно долго я слонялась по ярко освещенному полупустому зданию аэропорта, то спускаясь, то подымаясь по эскалаторам в попытках найти остановку маршрутки, идущей до отеля. Было очень жарко. Усталость отзывалась противным сердцебиением. Наконец я позвонила в отель; механический голос нудно повторял: «Нажмите пять, чтобы связаться с службой приема». Когда я уже готова была от отчаяния разреветься, подкатил микроавтобус и отвез меня в гостиницу «Рэд-Руф».

Наутро я взяла машину. Было облачно и влажно, над городом кружили грифы. Я ехала по трассе 1 мимо торговых центров и стриптиз-баров, рекламы ясновидцев и ремонта компьютеров. Здания стали мелькать реже, и за сетчатой изгородью потянулись мангровые болота и пруды со стоячей водой, в которых маленькие белые цапли ловили рыбу. Полоса земли превратилась в узкий перешеек, и за болотом показалось море. Оно было мелководным со множеством отмелей и играло красками от бирюзовой и зеленой до фиолетовой, как разлившийся виноградный сок.

На дамбе в Фиеста-Ки удили рыбу две пожилые темнокожие женщины. Одна откликнулась на мое приветствие. «В Ки-Уэст небось едете?» — спросила она и, когда я ответила, кивнула на обрывающиеся в море сваи: «Остатки старой дороги». Я спросила, что за рыбу она удит, и женщина ответила: «Снэппера. Барабанщика. Да всё, что сюда с Залива идет».

В Марафоне я остановилась перекусить кесадильей с курицей и пивом и поехала дальше. А вот и Семимильный мост[213]. Я давно мечтала пересечь море на автомобиле, и теперь мне казалось, что одна реальность опрокинулась в другую. Дорожное покрытие было из розоватого бетона; старый мост с заржавленными перилами бежал рядом. Далеко в море угадывались мангровые острова, на востоке белело одинокое судно. Несколько дней меня не покидало это ощущение: близость бескрайней воды, невесомый и свободный полет над ней.

Английский с испанским смешиваются здесь, как воды Мексиканского залива с Атлантикой. Баия-Хонда-Ки (глубокая бухта), канал Спэниш-Харбор. В Ки-Уэсте я сбилась с пути и очутилась неподалеку от военно-морской верфи, где Хемингуэй одно время швартовал свою яхту «Пилар». Я вернулась назад и сверилась с картой. Город казался околдованным: маленькие обшитые вагонкой домики, тонущие в изобильной роскоши садов. В жизни не видела я такого неуемного цветения, такой безудержной плодовитости. Банановые пальмы, железное дерево, выводки индюшат и цыплят на улицах, повсюду и кошки, и маленькие ящерицы, и ящерицы побольше. Люди в шлепанцах возле домов или на велосипедах старались держаться в тени.

Стены моего номера были выкрашены светло-желтой краской, бодро жужжал кондиционер. Распаковав вещи, я отправилась к бассейну. Две пары потягивали пиво из пластиковых стаканчиков и говорили о Кубе. «Это ужасные люди», — сказал один из собеседников. Я сидела на солнце и листала книгу, пытаясь выяснить, какие из здешних мест связаны с Хемингуэем, пока не заметила, что слегка обгорела.

* * *

Хемингуэй возвращался в Ки-Уэст в течение десяти с лишним лет: набраться сил, начать новые вещи, закончить начатые. Он вернулся сюда после смерти отца и улаживания дел в Ок-Парке, чтобы доработать «Прощай, оружие», оставив нетронутой лишь концовку. А потом, вымотанный событиями этого последнего года, уехал с Патриком и Полиной в Париж и провел в Европе почти весь 1929 год.