Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют - [51]
В голове возникла строчка. Из другой «Песни-фантазии». Как там было? Что-то про обломки. «Эти обломки сели к столу и стали писать»? Именно так:
Всепоглощающий младенческий вопль «хочу хочу хочу», настойчивый и не подлежащий разделению запятыми. Если этот вечный голод — нехватку любви, пищи, безопасности — вы проносите в себе через детство и юность, что вы станете делать потом? Наверное, будете утолять его чем придется, чтобы отодвинуть ужасное, уничтожающее чувство расчленения, распада, утраты цельности своего я.
Это младенческие страхи отлучения от груди, как они описаны у Фрейда или Мелани Кляйн; и это страхи взрослого, чье детское чувство безопасности было подорвано прежде, чем индивидууму удалось обзавестись достаточно прочной защитной оболочкой, чтобы противостоять миру. Неудивительно, что в «Песнях-фантазиях» так скрупулезно исследуется состояние «бескожести» или сдирания кожи. И Берримен на самом деле в одном разговоре с издателем мрачно пошутил, что переплел свои стихи лоскутами собственной кожи.
Мне подумалось, что беррименовские обломки могут иметь что-то общее с остатками, извлеченными из огня в рассказе «На сон грядущий»: растрескавшимися ножами и наконечниками стрел, почерневшими и затупившимися частями предметов, некогда цельных и полезных. Тон рассказа задается всполохами этого огня (его неистовство, как я вычитала в одной книжке, якобы означает, что он должен был полыхать в буквальном смысле; но это полное непонимание искусства беллетриста). Тем не менее я задумалась, не исходит ли неистовство этого пламени из ощущения ребенка, что тихая, вежливая война между его родителями маскирует страшный накал, от которого самые прочные вещи распадаются на части. И конечно, Ник сбегал за газетой, чтобы завернуть в нее обгорелые остатки: укутать их искусственной кожей, сделанной в буквальном смысле из слов.
Жажда, вино, хочу, обломки, писать. С этим списком связано нечто очень существенное. Я не могу до конца расшифровать его, для меня он сродни линейному письму А. Я многие годы ломала над этим голову. Между детскими впечатлениями, алкоголем и писательством существуют тройственные отношения. Я читала статью за статьей о стрессах раннего периода жизни и факторах-посредниках, о катастрофе генетической предрасположенности, о колебаниях генетической устойчивости. Читала о комплексе кастрации и влечении к смерти и о том, что мать Хемингуэя была в его внутреннем мире черной королевой, и посреди всего этого звучали пять элементов из стихотворения Берримена, пять слов, которые щелкают, как костяшки счет.
Жажда, вино, хочу, обломки, писать. Думаю, есть скрытая связь между этими двумя типами поведения, писательством и пьянством, и в обоих случаях присутствует чувство, что нечто ценное развалилось на части, и желание воссоздать эту ценность — «примириться с несчастьями и придать им форму», по выражению Чивера, — и в то же время отрицать, что нечто подобное вообще было. Отсюда это навязчивое повторение рассказа, отсюда Нагасакит, Ник Адамс, Генри Боунз, Дик Дайвер, Эстабрук и Каверли.
Исследуя творчество Маргерит Дюрас, еще одного пьющего писателя, то и дело ворошившего тлеющие угли своей жизни, Эдмунд Уайт однажды заметил:
Возможно, большинство романов представляют собой урегулирование спора между требованиями фантазии и памяти, между осуществлением желания и навязчивым повторением — термин Фрейда для кажущегося необъяснимым желания воссоздавать события своего мучительного жизненного опыта (согласно Фрейду, мы повторяем их, чтобы обрести над ними власть). Как в музыке: чем известнее мелодия, тем изящнее и затейливее ее вариации[210].
Думаю, что, помимо всего прочего, вымысел способен служить хранилищем, из которого можно что-то выпустить на волю, а что-то оставить при себе. Когда Эд Хемингуэй застрелился, коронер изъял оружие, револьвер 32-го калибра времен Гражданской войны, но затем Грейс ухитрилась его вернуть. Она отправила его почтой сыну в Ки-Уэст по его просьбе вместе с двумя своими живописными работами, добавив в сопроводительном письме, что это не подарок навсегда. По одной версии этой истории, Хемингуэй ослушался мать и выбросил револьвер в озеро. Возможно. Но доподлинно известно, что через десять лет он (женатый уже в третий раз, на Марте Геллхорн, и живущий между Кубой и Сан-Валли) сел однажды к письменному столу — скорее всего, как обычно, рано поутру — и написал следующие слова:
Потом, когда отец застрелился из этого револьвера, ты приехал из школы в день его похорон, следствие уже закончилось, и коронер вернул тебе револьвер… Он положил револьвер в ящик стола на обычное место, но на следующий день достал и поскакал с Чабом в горы, возвышающиеся над Ред-Лоджем, где теперь построена дорога до Кук-Сити, идущая через перевал и пересекающая плато Медвежий Клык, и там, наверху, где дует слабый ветер и всё лето на вершинах лежит снег, они остановились у темно-зеленого озера, глубина которого, как считается, достигает восьмисот футов; Чаб держал лошадей, а ты вскарабкался на скалу, наклонился вперед и увидел в неподвижной воде отражение собственного лица и револьвер в своей руке, ты взял его за ствол, потом, вытянув руку вперед, отпустил и смотрел, как револьвер идет ко дну, пуская пузыри, пока сквозь прозрачную воду тот не уменьшился до размеров брелока от часов, а вскоре и вовсе исчез из виду.
