Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют - [54]

Вернувшись в Ки-Уэст, он по горячим следам взялся за автобиографическую повесть «Зеленые холмы Африки» и за полгода вчерне закончил ее. Но Африка его не отпускала, и через год он туда вернулся. «Снега Килиманджаро» — это рассказ о писателе Гарри, умирающем от гангрены во время охоты в Африке, потому что он не залечил как следует маленькую царапину от колючки на колене. Самолет, который должен был забрать его в город, так и не прилетел. Гарри весь день лежит на боку в тени мимозы, потягивая виски с содовой и ссорясь с женой, которая умоляет его не пить: «У Блэка сказано — воздерживаться от алкоголя»[217]. «Сука, — говорит он ей. — У суки щедрые руки».

Переговариваясь с женщиной, Гарри урывками думает о еще не написанных рассказах, для которых он всё копил материал. Но теперь они уже не будут написаны никогда. У «Снегов» та же двойственная, сетчатая структура, что и в рассказе «На сон грядущий». Рассказы упакованы в рассказ; пейзажи — в пейзаж. Курсивные абзацы плотны и импрессионистичны, они как быстрые ручьи, пронизывающие сюжетную ткань. Некоторые из них связаны с Парижем, один — с ружьями дедушки Гарри: ружейные приклады сгорели, стволы с расплавленным в магазинных коробках свинцом валялись в куче золы.

Хемингуэй проделывает подобный трюк и в последней главе «Смерти после полудня», которая начинается словами: «Умей я сделать из этого настоящую книжку, в ней нашлось бы место для всего»[218], и затем принимает собственный вызов, давая целый каскад образов и воспоминаний, которые должны быть в ней, которым следовало бы в ней быть, но которых в ней нет, и тем не менее они неким чудесным образом в ней присутствуют: «пороховая гарь», «треск трака», «последний вечер той феерии, когда Маэра подрался с Альфредо Давидом в кафе „Куц“», и «лес над Ирати, где деревья как в детских книжках со сказками».

Хемингуэй был гением упаковки; у него были дорожные сундуки и рыболовные ящики для укладки и хранения нужных в путешествии вещей самым изящным и изобретательным способом. Аналогично он работает и с текстами, выстраивая потайные уровни для заполнения своих сочинений бо́льшим содержимым, чем вам поначалу кажется. «Я до отказа начинил его подлинным материалом, — говорил он о „Снегах“ в Paris Review, — и со всем этим грузом, а короткий рассказ никогда прежде столько в себе не нес, он всё же отрывается от земли и летит»[219].

«До отказа начинил его подлинным материалом». Рассказ и правда нагружен предметами и событиями собственной поездки: койка, картофельное пюре, неприлетевший самолет, настоятельная потребность в спиртном, несмотря на запрет врача. Гарри осаждают видения собственной смерти, в последнем из них самолет наконец прилетает, и Гарри летит на нем над пучками деревьев и кустарника, как летел Хемингуэй, видит зебр и антилоп гну, которые растянулись по желто-серой долине «в несколько цепочек, точно растопыренные пальцы», и наконец видит «заслоняющую весь мир, громадную, уходящую ввысь, немыслимо белую под солнцем, квадратную вершину Килиманджаро».

Перед тем как его посетило это последнее видение, Гарри задается вопросом, почему он не состоялся как писатель. «Он загубил свой талант, — отвечает он себе, — не давая ему никакого применения, загубил изменой самому себе и своим верованиям, загубил пьянством, притупившим остроту его восприятия». Женщина, Эллен, получает свою долю попреков. Она очень богата, и он понимает, что променял свою прежнюю жизнь на комфорт, что доступность денег разрушила цельную ткань его жизни, как гангрена — ногу. «Природа наделила тебя здоровым нутром, поэтому ты не раскисал так, как раскисает большинство из них», — думал он, но даже здоровое нутро дается не навечно.

Оба персонажа вымышлены, но насмешливое «большинство из них» отсылает к подлинному материалу другого рода. Хемингуэй начал «Снега» летом 1935 года и работал над ними до весны 1936-го. В ту зиму его сильно мучила бессонница, он просыпался среди ночи и пробирался в кабинет — поскольку, как он объяснял своей теще в письме от 26 января, когда он работает над книгой, его мозг устраивает по ночам бешеную скачку. Если он не запишет свои ночные мысли, поутру они бесследно исчезнут, а сам он превратится в «выжатый лимон»[220].

Это была та «чертова бессонница», о которой он говорил Фицджеральду в письме, отправленном в Балтимор 21 декабря 1935 года, когда Скотт еще жил на Парк-авеню. Предполагалось, что письмо послужит оливковой ветвью, но через несколько недель Фицджеральд совершил поступок, который подорвал остатки их дружбы.

В феврале журнал Esquire опубликовал первую из трех частей «Крушения», длинного, болезненного эссе, в котором Фицджеральд публично признает свой крах. Эссе витиеватое и сумбурное, это сочетание пустых разглагольствований и саморазоблачений. Фицджеральд обнажает всю глубину своей депрессии и изнурения, своего отчаяния. Он признается в нелюбви ко всем своим прежним друзьям: «Я осознал, что давно уже никто и ничто мне не нравится; просто по старой привычке я стараюсь — безуспешно — убедить себя в обратном»[221]. Отнюдь не всё, что он говорит, чистая правда. Например, он отрицает, что был «опутан» алкогольной зависимостью, клянется, что «полгода не пил ничего, даже пива». И всё же у читателя не остается сомнений, что автор дошел до предела эмоционального и творческого истощения.