Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют - [56]

Вначале он рассказывает партизанам, что его отец умер. «Застрелился», — говорит он. «Чтобы избежать пытки?» — спрашивает Пилар. «Да, — отвечает Джордан, — чтобы избежать пытки». Его отец не подвергался пыткам, во всяком случае, в том смысле, какой вкладывает в это Пилар. Он лжет, потому что сочувствует отцу, понимает, что того подхватило темное подводное течение. Но позднее, думая о своем дедушке, герое Гражданской войны в США, он приходит к мысли, что они оба испытывали бы острый стыд за поступок отца, которого он здесь отстраненно называет «другой».

Каждый имеет право поступить так, как поступил отец, — подумал он. — Но так поступать — плохо. Я его понимаю, но не одобряю.

Минутой позже он вынужден признать, что его отец был cobarde, трусом. «Потому что, не будь он трусом, он бы дал отпор той женщине и не позволил ей издеваться над ним». В самом конце этого внутреннего монолога он заключает: «Он понимал отца, прощал ему всё и жалел его, но он его стыдился».

Роберт наделен замечательной силой духа, но надо заметить, что он поддерживает свою отвагу глотком того средства, которое он называет «победителем великанов» — без чего и сам Хемингуэй, по его однажды сказанным словам, не мог жить. Друг Роберта, изрядно хвативший вина, говорит примерно то же: «Это — то самое, что убивает червячка, который нас точит».

И здесь, и впоследствии в «Празднике, который всегда с тобой» этим бравым выпивохам Хемингуэй противопоставляет слабаков, почти разрушенных алкоголем. Пабло прежде был партизанским командиром, но теперь он стал cobarde, из-за трусости которого едва не погиб весь отряд. «Хуже пропойцы человека нет», — говорит Роберту жена Пабло, Пилар. «Пьяница воняет и блюет в собственной постели и выжигает себе спиртом всё нутро». Позднее Роберт описывает состояние духа Пабло как беспощадное колесо: «Пьяницы и по-настоящему злые и жестокие люди укатываются до смерти»[227].

В этом образе, полном сумятицы и безысходности, есть что-то тошнотворное. Мне вдруг представился Хемингуэй в Африке: раннее утро, он сжимает ружье и высматривает внизу газель Гранта. Я вспомнила слова Полины, что он выглядит угрюмым, и она старается держаться в стороне, опасаясь перепадов его настроения. Я подумала, как те или иные ситуации повторяются в семьях из поколения в поколение и как много усилий люди прилагают, чтобы увернуться от них, закопать их, приглушить или всучить другим людям. И я спустилась по шатким ступеням в сад, о котором Хемингуэй как-то в шутку сказал, что посадит в нем джиновое дерево. У бассейна я примкнула к группе. Вероятно, гид скоро вылетит с работы, потому что первые слова, которые до меня донеслись, были «маниакальная депрессия». «Ну, это у них в семье было наследственное, — протянул он. — Папа Хем лежал в клинике Майо. Ему вкатили электросудорожную терапию, он потерял память и не смог больше писать. Кастро захватил Кубу. Хем потерял свой дом и яхту. Он потерял свои рукописи. Он сказал, что для него это то же, что потерять жизнь. Он застрелился в Айдахо, не дожив девятнадцати дней до своего шестьдесят второго дня рождения». Раздались жидкие аплодисменты, и пока я приходила в себя от изумления, слушатели стали совать ему долларовые купюры.

* * *

Собратья по перу по-разному отреагировали на смерть Хемингуэя. Берримен, услышав по радио только о самом факте смерти и не зная никаких подробностей, вспомнил о самоубийствах их отцов и сказал своему другу с полной уверенностью: «Бедняга сукин сын прострелил себе башку»[228]. Что касается Чивера, он зачитывался Хемингуэем с детства, о чем недвусмысленно говорят его ранние сочинения. Узнав о его смерти, он с нежностью произнес: «Хемингуэй подарил нам бескрайние просторы, полные любви и дружбы, ласточек и шума дождя»[229]. Эта смерть волновала Чивера и десять лет спустя, когда он записал в дневнике: «У меня так и не укладывается в голове это самоубийство».

Теннесси Уильямс тоже восхищался Хемингуэем. Его записные книжки полны ночных заметок по поводу романов Хемингуэя, которые он с удовольствием читал в гостиничных номерах по всему миру. Потом произошла встреча с Ки-Уэстом. Первый раз Уильямс побывал там в феврале 1941 года, через три месяца после того, как Хемингуэй развелся с Полиной. Этот город он назвал «самым фантастическим местом из всех, что я повидал»[230]. А в баре «Слоппи Джойс», где Уильямс проводил время с бродягами, моряками и девками, он видел на барном табурете росчерк Хемингуэя. Позднее он свел дружбу с Полиной, которая осталась в Ки-Уэсте после того, как Хемингуэй променял ее на Марту Геллхорн и солнце Кубы.

Встретился с Хемингуэем он лишь однажды: это случилось в Гаване, в баре «Флоридита», поздним апрельским утром 1959 года. С ними были их общие друзья: критик Кеннет Тайнен и легендарный издатель журнала Paris Review Джордж Плимптон. Позднее каждый по-своему, но не без ехидства вспоминал об этой встрече. По словам Тайнена, Теннесси надел куртку для морских прогулок, дабы убедить Хемингуэя, что «если он и декадент, то из тех декадентов, что обитают под открытым небом»[231]. По утверждению Плимптона, на Уильямсе была еще и морская фуражка, и озадаченный Хемингуэй спросил, не является ли он президентом какого-нибудь яхт-клуба. При этом Хемингуэй заключил: «Чертовски хороший драматург»