Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют - [33]
На следующий день я купила пешеходный тур по местам Теннесси Уильямса. Он начинался в десять часов утра, но я не доверяла капризам трамваев: встала пораньше и отправилась во Французский квартал пешком. Он был почти безлюден. Лишь уборщики с ведрами мыльного раствора смывали с тротуаров Бурбон-стрит разноцветный сор и окурки после Mardi gras[129], добавляя к вездесущему городскому запаху острый душок хлорки.
В отеле «Роял-Сонеста» тоже было тихо, красовавшееся на нем неоновое слово «ЖЕЛАНИЕ» в утреннем свете смотрелось несколько печально. Я уселась в вестибюле — мраморной шкатулке, украшенной вазами с цветами, похожими на клювы тропических птиц. В дальнем конце вестибюля располагался ряд телефонных кабин, и эти допотопные аппараты порождали ощущение, знакомое чересчур пунктуальным актерам, что приходят в театр задолго до начала спектакля, чтобы побыть среди декораций и реквизита.
В соседнем кресле под грудой вещей сидел упитанный мужчина в оранжевом спортивном костюме и серебристо-белых кроссовках. К нему направлялась, цокая каблуками, пышноволосая блондинка, раздраженно крича на ходу: «Мы еще не готовы. Тебе придется подождать». «Но для чего ты заставила меня забрать мои шмотки?» «Я не просила тебя об этом», — прошипела она, развернулась и ушла. Он беспокойно заерзал в красном кресле, и его большое грустное лицо напомнило мне ревущего младенца, которого Герцогиня всучила Алисе.
Пока я размышляла, как бы его утешить, группа стала собираться у стойки регистрации. Гид Нора оказалась веснушчатой женщиной в соломенной шляпке, решительно затянутой под подбородком. Я была моложе всех остальных на добрых три десятка лет, и, когда мы вышли на улицу, следуя за Норой, как утята, ко мне подкатил поджарый мужчина лет шестидесяти и сказал: «Я догадался по вашему выговору, что вы приезжая». У него есть дочь, она в Шотландии, учится в университете, тараторил он, а еще играет на виолончели. Она делает успехи, и будет продолжать, и хочет стать адвокатом.
Все два часа, что мы бродили по узким улочкам, он не отлипал от меня, с легкостью перескакивая с предмета на предмет — какой всегда грязный этот Французский квартал, как он в 1960-х годах едва не был уничтожен предполагавшимся строительством скоростной дороги, затем последовала долгая история про Эндрю Джексона[130] и его битву с англичанами, которая разыгралась на равнине среди дубов, на городской окраине. Всё это время Нора водила нас по адресам, связанным с жизнью Теннесси. Мы заглянули в два его любимых ресторана: «Галатуар», где Бланш и Стелла обедали, пока Стэнли играл в покер, и «Арно», на Бьенвиль-стрит. «Теннесси так ненавидел есть в одиночестве, — проворковала Нора, — что нередко подсаживался за столик к посторонним».
Я представляю себе его в последние годы, когда он был одинок и так нуждался в дружеском общении: субтильная фигура в шортах, массивные очки и смех на всю улицу. Потом Нора показала место «Американского отеля» на Эксчейндж-Плейс, куда он забегал за случайным сексом. Тут я ожидала гула неодобрения, но группа никак не отреагировала на ее слова «уломать соловья спеть свою песенку».
Мы миновали несколько домов, где он ненадолго снимал квартиры, одни были с закрытыми ставнями, другие — с нарядными вычурными балконами, таких во Французском квартале немало. Остановились у розовой кирпичной стены дома на Сент-Питер-стрит и полюбовались на медную табличку, на которой было что-то насчет «Трамвая». Нора процитировала строчку про облака, и мы задрали головы к ясному небу, где по легким перистым облачкам стрижи чертили свои неразборчивые письмена.
За углом мы остановились снова, и Нора с самодовольной улыбкой фокусника извлекла из сумочки ключи к дому 1014 на Дамейн-стрит, единственному собственному дому Уильямса в Новом Орлеане; в нем он надеялся окончить свои дни. Мы гуськом просочились внутрь, прошли мимо дога, который настороженно потянул носом, и моя рука сама протянулась погладить его шелковистую голову. Во внутреннем дворике мы увидели банановое дерево, описанное в «Мемуарах», и крошечный изогнутый бассейн, по воде его кружили листья.
Когда смотреть уже было нечего, мы нестройной толпой потянулись обратно к «Роял-Сонеста». По пути мой спутник поинтересовался, чем я занимаюсь. Когда я ответила, что написала книгу о Вирджинии Вулф, он решил, что речь идет о пьесе Олби, и ни с того ни с сего очень оживился. Его жена ставила эту пьесу в колледже, сказал он мне, и из четверых актеров той давней постановки трое скончались: один наложил на себя руки, другой умер от болезни печени, а третья «медленно убила себя алкоголем и наркотиками». Он посмотрел проникновенно мне в глаза и сообщил, что она была немыслимая красавица, добавив с выразительным жестом руки: «Но корпулентная».
