Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют - [31]

.

Положение безвыходное. Я думаю о Хемингуэе в Париже тогда, давнишней осенью 1926 года. Неподвижно лежа в постели, он слушает шум дождя. И выдумывает человека, который выдумывает речки, сидит на их берегу с удочкой и ловит форель, которая иногда срывается с крючка, и так пока не рассветет: тогда не будет страшно закрыть глаза.

* * *

В Алабаме земля была красной, лиловела цветущая глициния. Где-то в глуши, в сосновом лесу поезд остановился. Было очень тихо и влажно. Нехотя упала сосновая иголка. Женщина рядом со мной снова заговорила по телефону: «Мы остановились в Таскалусе. Мы будем там, думаю, в час пятнадцать. Давай встретимся в три. Отлично, детка». Снова мимо нас простучал товарняк с красно-буро-коричневыми вагонами.

Между Таскалусой и Меридианом мы мчались сквозь сплошной лес. Холмы, покрытые штабелями изжелта-серых лесоматериалов, потрепанных непогодой, обретали причудливые очертания. Потом потянулись пастбища с коровами, снова леса, на вырубках мелькали домишки из гофрированного железа, белые, светло-зеленые и некрашеные, с расползающимися пятнами ржавчины размером с тарелку.

Официантка была родом из Нью-Йорка. «Когда мы попадаем в Новый Орлеан, — сказала она, — мы всегда бежим в „Чикен ин-э-бокс“ за жареными цыплятами». Опять простучал мимо товарняк. Песочно-желтые коровы спали на песочно-желтой траве. Мелькали дома, в которые мне хотелось войти: утонувшие в зарослях глицинии, с подвесными качелями на крыльце, или рыбачьи хижины на сваях, как в фильме «Переступить черту». Проплыло кладбище с гигантским дубом и пучками грязных тряпичных цветов у надгробий.

Потянулась унылая полоса вырубленного леса, напоминавшая кладбище китов, а за ней вереницы рождественских елей. Я снова глянула в окно, там бежали вдоль рельсов деревянные дома, кремово-белые, мандариновые и небесно-голубые.

В восемнадцать тридцать по центральному времени[119] мы въехали в Пикаюн. Солнце подсвечивало сзади водонапорные башни и заправки, на соседнем пути остановился поезд. Потом пейзаж стал меняться, мы приближались к заболоченной местности. Деревья росли из заводей, из стоячих речных рукавов, отбрасывая темные отражения на ослепительно серебристую, голубую, золотистую поверхность воды, и вспышки света пронизывали всю лесную подстилку.

Девушки у меня за спиной оживленно болтали в предвкушении конца поездки. «Я знаю многих мужчин, которые пользуются женскими дезодорантами», — сказала одна. Потом они заговорили с темноволосым мальчишкой: «Вам нравится удить рыбу? А какую рыбу вы ловите, молодой человек? А самая большая какая вам попалась? Семь фунтов, круто!» За окном раскинулась водная гладь. Сначала я подумала, что это Мексиканский залив, и лишь несколько дней спустя до меня дошло, что это было озеро Пончартрейн, дамба которого помнит ураган «Катрин».

Мост был очень длинным. Солнце уже садилось; мое место было справа, и я могла сполна упиваться зрелищем. Внизу под путями двое мужчин в темных очках удили рыбу. Вдалеке я увидала дымок и подумала, что это нефтяная платформа далеко в море, серый подтек на чистой линии горизонта. А может, это дальний берег, ведь когда я взглянула снова, этих подтеков было уже несколько: курорты, отели? Какими привлекательными они кажутся отсюда, похоже на аванпосты какого-то плавучего города. Прошло минут десять, пока я поняла, что смотрю на Новый Орлеан, он ведь морская душа, вырастает из дельты Миссисипи на топкой земле между озером, рекой и заливом.

Когда мы достигли берега, на небе началось красочное шоу. Облака полыхали пурпурным сверху и мраморно-оранжевым снизу. Тени отливали фиолетовым. Пальмы на розовом небе отпечатались очень четко. И случилась странная вещь. В воздухе заметался, затрепетал скворец, и я увидела мальчика, стоящего на рельсах; он держал картонную коробку в одной руке и жестикулировал другой. Его губы двигались, но вокруг не было ни души.

Поезд миновал кладбище Метейри. «Как это всё не утонуло?» — спросила девушка за моей спиной, и ее приятель ответил: «Они закладывают сваи. А в двух футах под ними вроде вода». Теперь мы уже, несомненно, находились на окраине большого города. Скоростные дороги были проложены по дамбам, я различила красные проблески задних фар и стоп-сигналов. Все повскакивали с мест и стали проталкиваться к выходу, стаскивая вниз чемоданы и натягивая куртки. Мелькнул мальчишка-мексиканец в футболке New York Yankees. На меня накатила волна радостного возбуждения. Поток хлынувшего в вагон воздуха был теплым и влажным, как тянучка. «Если про меня и можно сказать, что у меня есть дом, — написал однажды Теннесси Уильямс, — то он в Новом Орлеане, который дал мне материала больше, чем любой другой уголок этой страны»[120]. И, повторяя неоднозначную фразу своей Стеллы из «Трамвая „Желание“», добавил, что Новый Орлеан город совершенно особенный.

4. Дом в огне

Едва я шагнула из вагона во влажный воздух, как поняла, что дать определение Новому Орлеану почти невозможно. Он не был похож ни на один из виденных мной городов, хотя суетливой изобильной неразберихой подчас, особенно ночью, напоминал мне Аддис-Абебу. В Гарден-Дистрикте, богатом районе пряничных домиков, улицы были пустынны, разве что появится случайный фургон с неброским логотипом частного охранного предприятия, ползя со скоростью пешехода. Здешний воздух чарующе пах жасмином, но трамвай укатил отсюда во Французский квартал, где воняло ослиной мочой и гниющими отбросами — об этом-то стойком зловонии думала Бланш Дюбуа, когда в конце «Трамвая» выкрикнула: «А вот и колокола собора… единственно чистое, что есть в вашем квартале»