Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют - [32]
Готовность Французского квартала потакать самым низменным инстинктам его посетителей ошеломила меня. Бурбон-стрит обрушила на меня шквал светящейся рекламы, предлагавшей офигенную кружку пива, аквариумы с выпивкой прямо на улице и аппетитных красоток. Повсюду были выставлены фото в натуральную величину полуобнаженных девиц в нижнем белье, присевших на корточки или крутящих педали велосипеда-тандема, с косичками, как у школьниц. Мимо меня плыли вывески ночных клубов The Barely Legal Club, Babe’s Cabaret, Bourbon Street Blues, Larry Flynt’s Hustler, пробежала с истошным визгом девица, и где-то за углом разношерстный джаз-банд начал выстукивать какой-то свинг.
Мне хотелось открыть для себя волшебный город, в котором Уильямс жил в 1940-х годах. Скажем, осенью 1946 года, когда он занимал одну из лучших квартир в своей жизни. Она располагалась на Сент-Питер-стрит, в доме торговца антиквариатом, обставившего ее прекрасной мебелью, в том числе в ней был длинный обеденный стол, установленный под световым люком. Идущий сверху свет делал комнату идеальной для работы по утрам, а привычке к ней Теннесси не изменял даже в самые разгульные периоды своей жизни. Он вставал на рассвете, шел к столу с чашкой черного кофе и садился за пишущую машинку возле портрета Харта Крейна[122]. Годы спустя он раздумчиво написал:
Вы знаете, Новый Орлеан лежит немного ниже уровня моря, и, может быть, поэтому облака и небо там кажутся ближе… Предполагаю, что это не настоящие облака, а просто пар от Миссисипи, но сквозь стеклянную крышу они казались такими близкими, что, если бы не стекло, их можно было бы потрогать. Они были летучими, находились в постоянном движении[123].
Уильямс продолжал работать над пьесой, которую начал в прошлом году, незадолго до премьеры «Стеклянного зверинца». В письме своему агенту Одри Вуд, отправленному в марте 1945 года, он сообщил, что у него написаны пятьдесят пять или шестьдесят черновых страниц новой пьесы о двух сестрах — представительницах потерпевшей крах семьи южан: «Младшая, Стелла, смирилась с ситуацией, вышла замуж за человека более низкого социального положения и перебралась в южный город со своим мужем-простолюдином, наделенным грубоватой привлекательностью. Но Бланш осталась в „Мечте“, в разрушенном родном доме, и в течение пяти лет борется, пытаясь сохранить старый порядок»[124]. Он прикидывает варианты возможных названий: «Ночная бабочка», «Кресло Бланш в лунном свете», «Основные цвета», «Покерная ночь»[125], вместо которых в итоге появится «Трамвай „Желание“», самая знаменитая его вещь.
Под стеклянной крышей на Сент-Питер-стрит он взялся за пьесу снова. Всё лето Теннесси чувствовал себя подавленным и измотанным. Его продолжали мучить приступы болей в животе, которые, по его подозрению, были первыми признаками рака поджелудочной железы. В декабре он решил, что умирает, и яростно вцепился в работу, трудясь с раннего утра до двух-трех часов дня, когда шел расслабиться в бар или в бассейн.
Его вечер начинался обычно за углом, в баре «У Виктора», где он заказывал бренди «Александр» — «чудесный напиток» — и всегда ставил на музыкальном автомате «Инк Спотс», которые хрипели его любимую If I Didn’t Care. Проглотив сэндвич, он брел в мужской Атлетический клуб на Норт-Рампарт-стрит; там был бассейн с артезианской водой, над ним тянулась галерея, откуда можно было наблюдать пловцов или же самому становиться объектом наблюдения.
Этот дружелюбный, космополитичный, бесстыдно эротичный город вошел в самую плоть «Трамвая „Желание“». Ведь это действующее лицо, представленное нам раньше других. Уже на первой странице нас ждет одна из столь любимых Уильямсом длинных лирических ремарок. Он описывает залихватский шарм и вычурную красу того Нового Орлеана, где мирно уживаются люди разного цвета кожи, повсюду тренькает пианино и из всех окон выплескиваются блюзы. Новый Орлеан, где майское небо «проглядывает такой несказанной, почти бирюзовой голубизной, от которой на сцену словно входит поэзия, кротко унимающая всё то пропащее, порченое, что чувствуется во всей атмосфере здешнего житья. Кажется, так и слышишь, как тепло дышит бурая река за береговыми пакгаузами, приторно благоухающими кофе и бананами»[126].
Запаха бананов я не уловила, но к вечеру стала понимать что к чему. Даже четырехэтажное здание аптеки с его красным неоном по скругленному фасаду было прекрасно. Трамвайные рельсы бежали между пальм, и небо залилось странной бледностью, а потом уже потемнело. Я зашла в ресторан «Роял-Хаус» на Роял-стрит и заказала пиво и тарелку запеченных устриц. К шести часам зал опустел. Я поспешила выйти: мимо шествовала джазовая свадебная процессия, все крутили в руках носовые платки и белые зонтики. Это же Сэконд лайн![127] Новобрачная остановилась, открываясь объятиям человека в красно-зеленом карнавальном костюме и шутовской шляпе. Лицо его было покрыто золотой краской, и пусть он вышел подурачить туристов, всё же я ощутила, что он выражает самую сущность этого города: разношерстный дух карнавала.
И пока я смотрела на эти белые платки и кружевное платье невесты, мне вспомнилась Бланш. Она чем-то напоминала ночную бабочку, в ней была некая воздушность и несовместимость со светом дня. Она любила мечты и полумрак и была не прочь выпить, всё по той же причине — чтобы защититься от резкого света и ужаса реальности, ведь Бланш была слишком хрупкой, чтобы ее выдержать. Первое, что она делает, очутившись в квартире сестры Стеллы на Елисейских Полях, — осушает полстакана виски, чтобы загасить растущую нестерпимую тревогу. На протяжении пьесы она то и дело прикладывается к бутылке. «Открой ротик и говори, а я тем временем пошарю, нет ли чего-нибудь выпить».
