Путём всея плоти - [93]

Глава L

Эрнест почувствовал, что в его жизни настал поворотный момент. Теперь он откажется ради Христа от всего — даже от табака.

Итак, он собрал все свои трубки и кисеты и запер их в чемодане, а чемодан задвинул под кровать, с глаз долой — и, насколько возможно, из сердца вон. Сжигать он их не стал — а вдруг придёт к нему кто-нибудь в гости и захочет покурить; свою-то собственную свободу он может ограничить, но ведь курение не грех, для чего же мучить людей?

После завтрака он пошёл навестить некоего Доусона, который был вчера в числе слушателей мистера Хока; тот готовился принять сан ближайшим постом, то есть всего через четыре месяца. Он всегда был человеком весьма серьёзного ума — даже, на вкус Эрнеста, слишком серьёзного; но времена уже изменились, и Доусон с его несомненной искренностью мог в этот момент стать Эрнесту подходящим советчиком. Проходя первым двором Св. Иоанна по пути к Доусону, он повстречал Бедкока и поздоровался довольно учтиво. Такое проявление внимания вызвало вспышку экстатического сияния, которое периодически появлялось на лице Бедкока и которое, знай Эрнест побольше, напомнило бы ему Робеспьера. Но Эрнест и так этот блеск заметил и бессознательно, ещё не умея сформулировать, разглядел у этого человека внутреннее беспокойство и стремление самоутвердиться; Бедкок был ему неприятен сильнее прежнего, но поскольку именно благодаря ему Эрнест получил возможность обрести несомненные духовные блага, он чувствовал себя обязанным держаться с ним корректно, и он держался.

Бедкок сказал, что мистер Хок сразу по окончании своей проповеди уехал в город, но перед этим особо осведомился об Эрнесте и двух-трёх других. Я полагаю, что каждому из эрнестовых друзей дали понять, что им в некотором смысле особо интересовались. Это польстило эрнестову тщеславию — ведь он был сыном своей матери, — и в его голове снова забрезжила мысль о том, что именно ради его блага и был послан в Кембридж мистер Хок. Да и в манере Бедкока было что-то заставлявшее думать, что он мог бы, если бы захотел, сказать больше, но предпочёл хранить молчание.

Придя к Доусону, он застал своего друга в состоянии восторга от вчерашней проповеди. А когда тот узнал, какой эффект она произвела на Эрнеста, он был вне себя от счастья. Он так и знал, сказал он, что Эрнест решится; он был уверен в этом, но не мог предвидеть, что обращение произойдёт так внезапно. Эрнест отвечал, что и сам не мог этого предвидеть, но теперь осознал свой долг так ясно, что хочет как можно скорее рукоположиться и принять приход, даже если для этого придётся покинуть Кембридж раньше срока, что было бы для него большим огорчением. Доусон похвалил его за такую решимость, и они условились, что, поскольку Эрнест пока что ещё в известной степени «немощный брат»[194], Доусон временно возьмёт его на, так сказать, духовный буксир, чтобы поддержать и укрепить в вере.

Итак, наша парочка (а на самом деле они на редкость не подходили друг другу) заключила оборонительно-наступательный альянс, и Эрнест засел за книги, по которым его предстояло экзаменовать епископу. Мало-помалу к ним присоединились и другие, и так сколотилась небольшая команда, или церковь (ибо это одно и то же), и эффект, произведённый проповедью мистера Хока не только не затухал, чего следовало бы ожидать, но проявлялся всё более и более отчётливо, так что теперь друзьям Эрнеста приходилось не подхлёстывать его, а, наоборот, сдерживать, ибо он, казалось им, превращался — и на какое-то время действительно превратился — в религиозного фанатика.

И только в одном он открыто впал в ренегатство. Вы помните, что он запер в чемодан, от греха подальше, свои трубки и табак. Назавтра после проповеди мистера Хока он весь день мужественно позволял им лежать взаперти; поначалу это было нетрудно, потому что уже довольно давно он до завтрака не курил. В тот день он не курил и после завтрака, пока не настало время идти в церковь; он отправился туда в порядке самозащиты. Вернувшись, он решил посмотреть на проблему с точки зрения здравого смысла и увидел, что табак, поскольку не вредит здоровью, — а он и в самом деле считал, что не вредит, — состоит в одной компании с чаем и кофе.

В Библии табак нигде не запрещается; но ведь тогда его ещё не открыли, и может быть, именно поэтому он и избежал осуждения. Мы можем вообразить апостола Павла или даже самого Господа нашего с чашкой чаю, но представить себе того или другого с сигаретой или трубкой — невозможно. Этого Эрнест отрицать не мог, и также допускал, что Павел, скорее всего, осудил бы табак в хороших, крепких выражениях, если бы знал о его существовании. Честно ли злоупотреблять авторитетом апостола, ссылаясь на то, что он явным образом не запретил курения? С другой стороны, вполне возможно, что Бог знал, что Павел запретил бы, и нарочно устроил так, что табак открыли тогда, когда Павла уже не было в живых. Оно, конечно, выглядело бы довольно несправедливо по отношению к Павлу, принимая во внимание, как много он сделал для христианства, но ему воздалось бы в чём-нибудь другом.

Такие рассуждения убедили Эрнеста, что покурить, в общем-то, можно, так что он полез в чемодан и достал трубки и табак. Во всём, думалось ему, нужна мера, даже и в добродетели; итак, в тот вечер он курил без всякой меры. Жаль вот только, что он похвастался Доусону, что бросил курить. Надо недельку-другую, пока он не докажет свою твёрдость и непоколебимость в других, более лёгких делах, подержать свои трубки в кубышке. Тогда мало-помалу они снова выползут на свет — так оно немного погодя и вышло.