Путём всея плоти - [95]

Он вернулся в Кембридж на летние каникулы 1858 года — как раз вовремя, чтобы успеть подготовиться к добровольному богословскому экзамену, на котором теперь настаивали епископы. Занимаясь, он постоянно воображал, что начиняет себя знаниями, которые очень пригодятся ему на избранном поприще. На самом же деле, он просто зубрил, чтобы сдать экзамен. В назначенное время он его и сдал, причём сдал очень успешно, и осенью 1858 года, одновременно с полудюжиной товарищей, был посвящён в диакона. Ему только что исполнилось двадцать три.

Глава LI

Эрнеста назначили в приход одного из центральных районов Лондона. Он почти ничего о городе не знал, но его инстинктивно туда тянуло. На второй день после рукоположения он приступил к своим обязанностям, испытывая при этом примерно те же ощущения, что и его отец, втиснутый в одну карету с Кристиной в день своей свадьбы. Не прошло и трёх дней, а он уже осознавал, что свет четырёх счастливых кембриджских лет погас — и ужаснулся непоправимости сделанного шага, сделанного, как он теперь понимал, слишком поспешно.

Последовавшие за этим выходки, летописать которые велит мне мой долг, я, собрав всю свою доброжелательность, могу как-то оправдать тем, что потрясение от перемен, вызванных внезапным взрывом религиозности, рукоположением и расставанием с Кембриджем, было слишком сильно для моего героя и на время вывело его из равновесия, пока ещё мало поддерживаемого опытом и, как естественное следствие, хрупкого.

В каждом из нас есть известное количество шлаков, которые надо переработать и выбросить, прежде чем мы начнём вырабатывать качественный продукт; можно даже сказать, что чем более долговечным хотим мы сделать этот окончательный продукт, тем неизбежнее нам проходить через такую пору — может быть, очень долгую, — когда всё кажется вполне безнадёжным. Все мы должны перебеситься — в том числе и духовно. Лично я если и склонен упрекать моего крестника, то отнюдь не в том, что у него было от чего перебеситься, а в том, что сидевшие в нём бесы были слишком уж ручные и неинтересные. Чувство юмора и склонность решать самому за себя — эти всходы, которые до совсем недавнего времени, а прошло всего несколько месяцев, — выглядели довольно многообещающе, теперь как будто побило запоздалыми морозами, тогда как старинная привычка принимать на веру любую чушь, какую бы ни подсказали ему облечённые авторитетом, вернулась с удвоенной силой. Наверное, этого и следовало бы ожидать от любого оказавшегося на месте Эрнеста, особенно если принять во внимание его прошлое, но это удивило и разочаровало некоторых из его кембриджских друзей, не столь горячих голов, как он, которые начинали было верить в его способности. Ему самому казалось, что религия несовместима с полумерами или с компромиссом. Сложилось так, что он принял сан; сейчас ему было жаль, что так сложилось, но ведь уже сложилось, он на это пошёл и должен идти до конца. Поэтому он решил узнать досконально, что от него ожидается, и действовать соответственно.

Настоятель у него был приверженец высокой церкви, умеренных и не слишком чётко сформулированных взглядов, человек пожилой, знававший на своём веку довольно викариев и давным-давно понявший, что отношения между викарием и настоятелем, точно как и отношения между начальником и подчинённым в любой другой сфере деятельности, — просто-напросто деловые отношения. Ныне у него служило два викария, из коих Эрнест был младший; старшего звали Прайер[198], и когда сей джентльмен стал делать попытки сблизиться — как вскорости и случилось, — Эрнест из своего унылого одиночества с радостью на них отозвался.

Прайеру было лет двадцать восемь. Он окончил Итон[199] и Оксфорд. Был он высокого роста и считался красивым; я видел его всего раз, и то минут пять, и счёл мерзким типом — как по манерам, так и по виду. Может быть, это потому, что он меня поддел. Мне надо было закончить какую-то фразу, и я, за неимением лучшего, процитировал Шекспира, сказав, что одна естественная черта роднит весь мир[200].

— А, — отозвался Прайер наглым, покоробившим меня тоном, — но одна неестественная черта роднит весь мир ещё сильнее, — и смерил меня взглядом, в котором сквозило, что он считает меня старым занудой и ему глубоко плевать, шокирован я или нет. После такого вполне естественно, что нравиться мне он не мог.

Однако я опередил события; на самом деле, я познакомился с его коллегой-викарием только спустя три или четыре месяца после переезда Эрнеста в Лондон; теперь же мне надо заняться тем, какое влияние оказал Прайер на моего крестника, а не на меня. Кроме того, что он считался красивым, он безукоризненно одевался и вообще был из такого разряда, что Эрнест непременно должен был его бояться, но и попасть под его обаяние. Стиль его одежды был стиль очень высокой церкви, а его знакомства — исключительно из круга в высшей степени высокой церкви, однако в присутствии настоятеля он держал свои взгляды при себе, и у старого джентльмена, хотя он и косился на кое-кого из друзей Прайера, не было повода для недовольства достаточно явного, чтобы с ним порвать. Кроме того, проповеди Прайера пользовались популярностью, и вообще, говоря в целом, не лишено вероятия, что викариев хуже, чем он, нашлось бы много, а лучше — много меньше. Придя впервые к Эрнесту, он начал с того, что окинул моего героя с головы до ног проникающим взором и, похоже, не остался недоволен — ибо пришло время отметить, что Кембридж, обходясь с Эрнестом лучше, чем он привык, благотворно повлиял на его внешность. Можно даже сказать, что Прайер одобрил его настолько, что стал вести себя с ним прилично, а всякий, так поступавший, немедленно завоёвывал сердце Эрнеста. Очень скоро он выяснил, что партии высокой церкви, и даже самому Риму есть что сказать в свою защиту такого, о чём Эрнест и не помышлял. Это было первое отклонение в полёте бекаса.