Путь усталости - [4]
Шрифт
Интервал
Вступая в свой ночной обход,
Холодным, запотелым блюдом
Луна спокойно поплывет.
Но до рассвета безысходно
Как друга потерявший друг
Над безысходностию рока
Росою будет плакать луг.
Касабланка, февраль 1948.
«От щедрот своих Господь дает…»
Валентине Дмитриевне Философовой[12]
От щедрот своих Господь дает
Все земные радости и муки,
Но глаза у зрячих близоруки,
Им небесных не достичь высот.
Лишь слепые не боятся тьмы,
Может мы, а не они калеки?
Им дано сквозь сомкнутые веки
Видеть то, чего не видим мы.
Светят им нездешние огни,
Тусклый мир в живые краски крася,
И не зря из века в век они
Бога славят «в гуслях и во гласе».
У ПЕЧКИ
Пылает печь и рушатся поленья,
Пушистой обрастая сединой.
Прижавши голову к твоим коленям,
Я убаюкан жаркой тишиной.
И снится полдень, луг нарядно пестрый,
Серебряно звенящий сенокос,
И запах трав, таинственный и острый,
В дыханье чудится твоих волос.
Скользят лучи, нет не лучи, а руки.
Касаются в спокойной ласке лба,
И гаснут дни, недели затхлой скуки,
Постыдная, безлюбая гульба.
В полудремоте трепетны и глухи,
Как ветерки в овсах, шуршат слова.
В печи кружатся огненные мухи
И расцветают пламенем дрова.
«Губ твоих румяных зрелый мед…»[13]
В.А.С.
Губ твоих румяных зрелый мед
Береги для радостных и чистых,
Но топи во мне неверья лед
Тусклым блеском глаз твоих лучистых.
Ласковая, боль мою уйми,
Слов не трать ненужных укоризны.
Просто в руки голову возьми,
Убаюкай песнями отчизны.
Память стран чужих и городов
Бременем тяжелым горбит плечи.
Эту пыль и сор пустых годов
Только ветер родины размечет.
Расскажи, какая там весна,
Так же ли голубоглазы дети,
Так же ли страны моей леса
Дышат дремной сыростью столетий?
Я давно и здесь и там чужой,
Я боюсь уйти из мира лишним,
Руку дай — за времени межой
Страшно нищим встать перед Всевышним.
Берлин, 1943.
СЧАСТЬЕ
Счастье наше вовсе не Жар-Птица,
О которой в детстве все мечтали,
Счастье — незаметная синица,
Что порхает по полям печали.
Все его мы ловим на дорогах,
Но оно дается в руки редко.
И пустует часто у порога
Припасенная для счастья клетка.
ПРАЗДНИЧНЫЙ ГОРОД
Крапал дождик, флаги метались,
Ветер капли хватал и нес,
Водяные щиты сплетались
Словно пряди твоих волос.
В этот вечер праздничный город
До краев был полон тобой.
Ты дышала, и таял холод,
И пьянело сердце весной.
Ты скользила по хищным скрипкам
В дымном мареве кабаков,
Растворялась в сумраке зыбком,
Исчезала в тенях домов.
И в душе моей окрыленной,
Унося бесценную кладь,
Мне хотелось все невлюбленным
О любви моей прокричать.
ИКАР
Скомканные, сломанные крылья
Тают, растекаясь, на песке.
Наклонились в каменной тоске
Тени скал над горестным бессильем.
Унесет отлив янтарный воск,
Перья белые размечет ветер,
Смерть твою оплачет летний вечер
Каплями холодных чистых рос.
Ты, искавший в дерзостном пареньи,
Солнечного, ясного венца,
Радуйся, вкусивши до конца,
Сладость терпкую самосожженья.
«Как трудно правду говорить в лицо…»
Как трудно правду говорить в лицо,
Как страшно тайное поведать миру,
Но ты, принявший честно в руки лиру,
Будь жертвенным поэзии жрецом.
Забудь о счастье временном мечты,
Не бойся пасть, чтоб ощутить паденье,
Плати самим собой за вдохновенье
И не беги щемящей пустоты.
Ты словно в муках обречен рождать,
Как мать дитя, но в миг его рожденья
Тебе дано его к груди прижать
В предельной радости освобожденья.
АКРОБАТКА
Лился колокола голос медный
Над осенним беспокойным морем,
Отходила поздняя обедня
В обветшалом каменном соборе.
Строгая латынь звучала важно,
Бился колокольчик монотонно,
Ты букет наивный роз бумажных
Положила на алтарь Мадонны.
В уголке, у стертого порога,
Опустилась, преклонив колени,
И ложились холодно и строго
На щеку ресниц косые тени.
И смотря на то, как ты молилась,
Вечная бродяга-акробатка,
Покаянно мысль зашевелилась,
Что в любви шутил я зло и гадко.
1940
«Все, что я называл искусством…»[14]
Все, что я называл искусством —
Мишура и ненужный хлам,
Человечьи простые чувства
Не умел я вверять словам.
Никогда никто не заплачет
Над моим чеканным стихом.
Знаю, надо писать иначе,
Всю красивость отдав на слом.
Пусть стихи станут проще, тише,
Пусть хромают в каждой стопе,
Но пусть каждый, кто их услышит,
В них найдет строку о себе.
К ним придумать хочу картинки
Для больших и грустных детей,
Что никак не найдут тропинки,
Заблудившись в душе своей.
И назло надменным пиитам,
Что словами бойко гремят,
Эти вирши набрать не петитом,
А как азбуку для ребят.
Мюнхен, октябрь 1945
ВЕСНА[15]
Почти неуловимый шорох —
И почка развернулась в лист.
Туман на влажных косогорах
Прозрачным кружевом повис.
Я слышу в соловьином треске,
В картавом карканьи грачей
И ободренья и насмешки:
«Еще вчера ты был ничей,
Сегодня ты бредешь полями,
Уже мечтая о своем,
Ты хочешь строить вместе с нами
Свое гнездо, свой новый дом.
Зови! Мани свою подругу!
Будь к встрече каждый миг готов;
Расставь, как птицелов, по лугу,
Повсюду западни стихов!
Пускай слова, веселой стаей
Из тесных вырываясь пут,
В прозрачном воздухе растая
Твои призывы унесут.
И та, чье сердце одиноко
И робко тянется к весне,
Тебя услышит издалека,
Прислушиваясь к тишине».
Мюнхен, 1946
ВЕЛИКИЙ ПОСТ[16]
Екатерине Голенищевой-Кутузовой
Постные суровые седмицы
В синеватой влажной тишине.
Фимиам молитвенно клубится,
Ввысь ползет по каменной стене