Путь усталости - [3]
Шрифт
Интервал
Ухожу я так поздно — так рано…
«Уйти в тот лес с тобою на закате…»
Е.К.
Уйти в тот лес с тобою на закате,
Где стынет желтым бисером смола,
Где на сосне распятый пестрый дятел
Долбит упрямо киноварь ствола.
Уйти, забыть о том, что близко где-то
О городе вздыхают поезда,
И поглядеть, как в паутине веток
Запутается первая звезда.
Когда тускнеют в сумерках просеки
И тени бег стремителен и кос,
Искать губами трепетные веки,
Зарыться в россыпи янтарные волос.
Чтоб ласки эти как слова звенели,
Текли, сплетаясь в прихотливый строй,
Чтоб им в ответ в твоем покорном теле
Звучал, как гимн, мой стих глухонемой.
И в час, когда отходит день к покою,
И сытые к домам бредут стада,
Под пологом ветвей, на вялой хвое,
В твоих руках растаять навсегда.
Мюнхен, 1946.
«Вечер был хрупок и розов, как женские плечи…»
Вечер был хрупок и розов, как женские плечи,
Кудри густые рассыпала рыжая осень,
Лес отдыхал от обид человеческой речи,
Сонно мигали ресницы пушистые сосен.
В этом лесу я весной уронил свое счастье,
Всюду лежат и теперь золотые осколки,
Вот за стволами мелькнуло знакомое платье,
Песню твою подхватили деревья — и смолкли.
Мечется память по тропам затравленным зайцем,
По лесу шаря, сжимаются пальцы облавы,
Звонкоголосые гончие по следу мчатся,
Не добежать беглецу до надежной канавы.
Судороги солнца рвут сизое небо на части,
В серых кустах боязливые прячутся тени,
Здесь я ласкал твоих рук беззащитных запястья,
Здесь ты лежала лениво раскинув колени…
Счастье мое никогда не собрать и не склеить.
Счастье мое похищают закатные тучи.
Вспышкой последнею в далях алея,
Гаснет надежды призрак летучий.
Мюнхен, 1947.
НАБАТ[10]
Будь проклята, душа глухонемая!
Зачем не слышишь ты, зачем молчишь?
Зачем, непостижимому внимая,
Ты полюбила сумерки и тишь?
Будь проклято призвание поэта!
Мои мертворожденные мечты,
Будь проклято все то, что мной воспето!
И ты, меня презревшая, и ты…
Я петь хочу, я петь хочу до муки,
Чтоб, эту тишь волнуя и круша,
Весенним громом рокотали звуки,
Чтоб в солнечную высь рвалась душа.
Чтоб не скорбя о днях неповторимых,
Моя душа, как колокола медь,
Могла для всех любивших и любимых
Набатом торжествующим греметь.
Вена, 1944
ОСЕНЬ[11]
Я с осенью давно себя связал,
Я осыпаюсь с каждым листопадом.
Меня, лаская, жжет, как листья сада,
Луч солнечный — начало всех начал.
Когда небес холодная лазурь
Роняет нити паутинной пряжи
И скоро первый снег на землю ляжет,
Хочу смирить шального сердца дурь.
Зачем оно трепещет и теперь,
Зачем ответа ждет во встречном взгляде?
С его упрямой верой мне не сладить!
Напрасно говорю ему: не верь!
Как заглянуть за темный полог дней —
Вернется ль яблонь вешнее цветенье,
Наполнит ли жужжанием и пеньем
Вновь воскрешенный сад души моей?
Ведь я не тот, ведь я уже не тот,
Каким я был еще совсем недавно.
Я догниваю тихо и бесславно,
Как в вянущей траве упавший плод.
Довольно, сердце! Замолчи и ты,
Не бейся птицей в ребра темной клетки,
Учись следить, как, вздрагивая, ветки
Роняют запоздалые листы.
Мюнхен, октябрь 1945.
ГАМЛЕТ
Есть право умирать и право жить, —
Слова покрытые столетней пылью.
И Гамлетово «Быть или не быть?» —
Крик жалкий оскорбленного бессилья.
Упрямо строя мир тебе чужой,
Себя, в себе, убив твоей рукою,
Ты поле счастья обошел межой
И не пришел к желанному покою.
И вот теперь лежишь едва дыша,
Рукой впотьмах за папиросой шаря.
И чувствуешь, как ежится душа,
Как будто бы сейчас ее ударят.
О, как в себе разрушить эту ночь,
Навстречу солнцу вырваться наружу,
Когда не можешь никому помочь,
А сам себе уже давно не нужен.
Когда ты обречен считать года,
Безжизненный, как труп на мертвом ложе,
Для радости уснувший навсегда,
И не живешь, и умереть не можешь.
ДОН ЖУАН
О, дон Жуан, как ты наивно верил!
Ты вовсе не скучающий развратник,
Я верю, вечного блаженства двери
Тебе суровый отворил привратник.
Ты мог бы быть отцом и верным мужем,
Высоких добродетелей примером,
Чем ты, скажи, почтенных граждан хуже?
Не вечной ли в любовь наивной верой!
Когда от милой улицей Мадрида
Ты шел, лицо укрыв под бархат маски,
Тебя томила горькою обидой
Тоска по нежной материнской ласке.
Как уважал ты верность донны Анны,
С какою мукой ждал ее позора,
Но кто поймет, в какой надежде тайной
Ты на свиданье вызвал командора.
«Быть Робинзоном можно и в Париже…»
Быть Робинзоном можно и в Париже,
Не надо моря, пальм, фрегатов, скал,
Привычное, свое, придвинь поближе
И ты увидишь, как твой остров мал.
Пусть где-то близко улицы, проспекты,
Толпа и свет автомобильных фар.
От них стеною отделен навек ты,
Принявши одиночество как дар.
Твой узкий мир тебе давно не скучен,
И не пугает больше тишина.
Как попугай, бродячий пес приручен,
Как Пятница, верна тебе жена.
И если есть назад еще дорога
Вернуться ты не пожелаешь сам,
Ведь ты забыл, что где-то у порога
Есть мир иной, открытый всем ветрам.
Касабланка, март 1948.
ЭФЕМЕРИДЫ
Ворваться в ликованье лета,
Стряхнув очарованье сна.
Всю жизнь, от света и до света,
Одним глотком испить до дна;
Чтоб после, на мостках купальни,
На лодки просмоленном дне,
Заснуть в последнем содроганье
И грусти об ушедшем дне.
О дне, в котором вместе слиты
Три страшных тайны бытия.
Надгробной стражею ракиты
Замрут, дыханье затая.
И медленно над спящим прудом,