Путь усталости - [2]
Шрифт
Интервал
В мир покоя приведет меня.
Подвига достоин в жизни не был,
Подвиг только избранных удел.
На земле не всем хватает хлеба,
Не на всех хватает чистых дел.
Но быть может все-таки достойны,
Свой бесславный завершая путь,
Жизнью искалеченные воины
В дверь Твою войти и отдохнуть?
СЕСТРЕ[2]
Ты была мне в жизни лучшим другом,
Мудрая и нежная сестра.
Стелется за мною вешним лугом
Детства нашего согласная пора.
Я тогда был мальчик неуклюжий,
Ты — девчурка с хвостиками кос.
Стал давно и старше я и хуже,
Телом вырос, но душой не рос.
Верно, в жизни ты меня напрасно
Берегла и холила, как мать;
Я любви твоей, большой и ясной,
Не сумел, приняв, другим отдать.
Той любви не отыскать, как клада,
Та любовь — увядший желтый лист.
Накопил в себе я много яда,
А тогда так кроток был, так чист…
Стала ты нужна, как в детстве, снова,
Мой далекий, верный поводырь.
Может быть, твое живое слово
Распахнет помятых крыльев ширь?
Может быть, не все еще пропето?
Только, как добрей, как проще жить?
У тебя одной прошу совета,
От других его не получить.
Берлин, 1943.
БАБЬЕ ЛЕТО[3]
Из тяжелых гроздей винограда
Выжимают мутное вино,
Пропитало солнце листья сада
Мертвою, прощальной желтизной.
Снова жду душой настороженной —
Только осенью так можно ждать.
В сердце, зноем лета опаленном,
Холодок предутренний опять.
Ухожу под серые платаны,
В рваной выцветающей листве,
Птиц далеких стынет крик гортанный
В неподвижной неба синеве.
Бабье лето дни бесшумно стелет,
Легкой дымкой дали серебря,
И плывут прощальные недели
В тусклую плаксивость ноября.
«Где темно-бурые листы каштана…»[4]
Где темно-бурые листы каштана,
Как странных птиц следы на белой пыли,
Там, где плывут железным караваном
Сухим руслом шоссе автомобили,
Я все стою на пыльном перекрестке,
Тяжелым застывая созерцаньем,
Ловя в движении шуршаще-блестком
Далекой жизни тусклое мерцанье.
В прорезах сумрачных холодных окон
Шевелятся беззвучной речью губы,
Лучом случайным вспыхнет чей-то локон,
Зажгутся глаз неведомые глуби.
Хочу узнать, куда их путь уносит?
Хочу кричать, чтобы остановились,
Но сам для них я только бледный отсвет
В холодной дымке придорожной пыли.
«Вздохнул свистком коротким паровоз…»
Михаилу (Дмитриевичу) Иванникову[5]
Вздохнул свистком коротким паровоз,
Вспорхнул платок прощальным взлетом,
И, пятясь, медленно пополз
Вокзал под копоти налетом.
В окне метнулись тополя,
Мост прогудел нависшей сталью,
Поплыли серые поля
С осенней ветреной печалью.
И пульс уверенный колес
Стучал все радостней и чаще,
И поезд вдохновенно нес
В туман, неведомым манящий.
НА ОТЪЕЗД В АМЕРИКУ[6]
М-Л. Б. (Буриан)
Напруженные цепи заскулят,
Втянув в ноздрю тяжелый влажный якорь,
Чуть вздрогнув, лопасть мощная руля
Широкий полукруг опишет мягко.
Отвалит пароход тяжелый бок
От пристани, заваленной товаром,
И выдохнет в клокочущий свисток
Тугой комок сырого пара.
И будут дни склоняться над водой,
И ночи поплывут над блесткой зыбью.
Все прежнее, любимое тобой,
Целительные ветры моря выпьют.
И в некий миг разверзнет небеса
Видение в предутреннем тумане,
И Статуя Свободы, на часах
У мира нового, в сияньи встанет.
«С каждым днем твое смуглело тело…»[7]
Княжне Вере (Владимировне) Голициной
С каждым днем твое смуглело тело,
С каждым днем теплей была вода,
За рулем бурлила и кипела
Пенных брызг седая борозда.
Обжигал тяжелый и бесстрастный
Южный ветер, зноем налитой,
И меняли галсы так согласно
Паруса косые — мой и твой.
Ивы гибкие склоняли спины,
Зыбью мягкой морщилась река,
Тонкая, в одежде бледно-синей,
Ты была близка и далека…
Ты любила не меня, а лето,
Небо, солнце, воду и простор.
Как пылал в тот год обильем света
Лучезарных высей синий горн!
Но когда к зиме река мутнела
И прозрачны стали небеса,
Ты ушла, и в сердце опустелом
Я свернул сырые паруса.
«В тишине прозрачной и сторожкой…»[8]
Зое
В тишине прозрачной и сторожкой
Осень застывает янтарем.
Вечерами дымчатою кошкой
Сумрак ласково вползает в дом.
И когда погаснут за оконцем
Листьев желтокрылые рои,
Пахнут молодым, июньским солнцем
Волосы сожженные твои.
Как легка любовь твоя и близость,
Как спокоен ток неспешных слов,
Может быть, ты только мне приснилась
В сумраке октябрьских вечеров?
Но теперь, когда на землю льется
Осени смиряющий елей,
Счастлив я, ведь мне сияет солнце
Юности пленительной твоей.
«Мы шли в тот хрусткий, зимний вечер…»
Е.М.А.
Мы шли в тот хрусткий, зимний вечер
Пустынной улицей, одни.
И тускло теплились, как свечи,
Над сонным городом огни.
Мы были странно раздвоены
И каждый думал о своем —
О чем-то давнем, затаенном,
А рядом плыл за домом дом.
Менялись улицы, кварталы,
Хрустел под каблуком ледок,
И ты смотрела так устало
На мой седеющий висок.
Была мучительно спокойна
Твоя безвольная рука.
Слова твои легко и стройно
Ко мне текли издалека.
И лишь в подъезда черной тени,
Нарушив слов и мыслей ток,
Волнующим прикосновением
Обжег ладони холодок.
Белград, 1940.
«Я уйду и все будет как прежде…»
Т.Д.[9]
Я уйду и все будет как прежде,
Не оставлю я места пустого,
Отчего же в ненужной надежде
Жду прощального нежного слова.
Мы так долго и мало знакомы,
Мы друзья, но таких ведь десятки,
Души чьи для тебя невесомы,
Чьи любовные помыслы сладки.
Я уйду и все будет как было,
Полумрак желтоватый и пьяный…
Как любовь, наша дружба остыла,