Путь к социализму: пройденный и непройденный. От Октябрьской революции к тупику «перестройки» - [50]
Понятно, конечно, что хозяйственники тоже были отнюдь не безгрешной стороной, и провалы планов объяснялись не только ошибками вышестоящих организаций. Но тревогу вызывало то, что под пресс административного нажима попадали зачастую как раз не худшие представители хозяйственных кадров. «Особенно вредным недостатком в хозяйственнике считается излишняя инициатива и активность; когда этакие качества проявлены, то срыв работы хозяйственника, безответственные нападки на него и его уход от дела обеспечены; ведь в этих случаях второпях иногда мозоль отдавишь одному из многих стоящих по дороге или вообще нарушишь тишину и порядок; а у нас ведь выработана уже ужасная терминология чиновничьей мертвечины, засасывающей всякое живое дело, это — трафареты: „не сработался“, „бузит“, „склочник“»[193]. Эти с болью написанные строки, продиктованные тревогой за судьбу развертывающегося социалистического строительства, завершались недвусмысленным предостережением: «Надо торопиться с исправлением вышеуказанной обстановки, ибо чиновничья приспособляемость и вырождение активности растут на глазах»[194].
В то же самое время многие принятые во второй половине 20-х годов теоретические и практические оценки хозяйственной ситуации давали повод к преувеличению действительных успехов в формировании сложной ткани экономического строя социализма, на почве чего вырастал казенный, ведомственный оптимизм, подстегивавший ведомственное усердие и ведший объективно к усилению роли административного усмотрения в решении хозяйственных вопросов. Скажем, А. И. Микоян, выступая 3 января 1927 года на заседании Политбюро, счел возможным утверждать: «…Должен заявить, что мы добились того, что крестьянская стихия, крестьянский хлебный рынок находится целиком и полностью в наших руках, мы можем в любое время понизить и повысить цены на хлеб, мы имеем все рычаги воздействия в своих руках…»[195]. Вскоре хлебозаготовки в конце 1927 — начале 1928 года показали, какова цена этим словам.
Здесь, конечно, сыграло свою роль ведомственное положение Микояна, как наркома внутренней и внешней торговли. А немного спустя он выступил в журнале «Большевик» с утверждением, что «мы поднимаемся на такие высоты, когда становится возможным сознательное регламентирование меновых норм. Мы уже сейчас практикуем государственное нормирование цен по ряду важнейших продуктов сельского хозяйства и промышленности»[196].
Этот подход не был заблуждением исключительно одного Анастаса Ивановича, а отражал весьма распространенные взгляды экономистов того периода. Многие из них чересчур поспешно стали провозглашать закат рынка и закона стоимости. Даже если не касаться крайностей, когда на рубеже 30-х годов предрекалось скорейшее и полное уничтожение денег и торговли, то действительные факты планомерного регулирующего воздействия на рынок получили непродуманную интерпретацию. Не были как следует поставлены и разрешены вопросы о том, в каких пределах можно вторгаться в рыночные отношения, какова объективная основа и объективные пределы нормирования и регулирования цен. Объявление же категорий товарного производства и закона стоимости превращающимися или даже уже превратившимися в чисто формальные моменты социалистической экономики[197], было явным забеганием вперед, — хотя бы по той причине, что готовых, сложившихся экономических отношений социализма мы еще не имели. Переходный характер производственных отношений социалистического сектора требовал признания в нем и несоциалистических элементов, но такое признание среди марксистов делали немногие.
Превращение закона стоимости и товарного производства в пустые формы требовало ответа на вопрос: а каковы же новые объективные основания экономической системы социализма? Отрицание политической экономии социализма сослужило выработке курса экономической политики плохую службу. Правда, Н. И. Бухарин пытался ввести в оборот «закон трудовых затрат», в весьма неточной форме интерпретируя общеэкономический закон пропорционального распределения труда в общественном производстве. Но этот закон, после недолгой полемики вокруг него, был затем отставлен в сторону как произведение правого уклониста. А другого теоретического объяснения объективной экономической основы планового руководства экономикой предложено не было, что вело к преувеличению возможностей административной стороны управления производством.
Недвусмысленное опровержение нашей способности безраздельно властвовать над хлебным рынком принесли заготовки 1927/28 года, когда лишь ценой применения чрезвычайных мер удалось сдержать рост хлебных цен и не сорвать целиком план хлебозаготовок. Тогда на практике проверялась готовность хозяйственного механизма к гибкому использованию экономических рычагов регулирования рынка либо же к применению методов административного нажима, дававших, несомненно, желаемые результаты, но не только не менявших тех условий, которыми порождались хлебозаготовительные трудности, но и влекших за собой целый шлейф негативных последствий.
Между тем, необходимость модернизации производства, завершения промышленного переворота, который позволял бы СССР обрести реальную экономическую независимость от мирового капиталистического хозяйства, требовали величайшего напряжения всех сил. Задачи социалистической реконструкции народного хозяйства, поставленные в рамках пятилетнего плана, заставляли нас ломать рамки рыночного равновесия. Сделанный политическим руководством выбор не минимального, а оптимального варианта пятилетки свидетельствовал о сознательно сделанной ставке на максимальное использование всех имеющихся возможностей. В таких условиях нужно было проявлять сугубую осторожность, чтобы неизбежное нарушение равновесия рынка опиралось на строгий расчет реальных возможностей перераспределения ресурсов и изменения сложившихся пропорций производства, а не превращалось в голую авантюру. Однако уже и крайне напряженные задании оптимального варианта пятилетки показались кое-кому преуменьшенными.
