Приодевшись франтом, появился наконец в вале театрального бюро, среди бритых лиц и пестрых дам в большущих с перьями шляпах.
Помпа-Лирский, высокий и худой как жердь, всюду носился, здоровался, целовался, хлопал всех по плечам – тут я окончательно поверил в его всемогущую силу.
И действительно при его помощи я вступил членом в театральное бюро под псевдонимом – Васильковский, чтобы вышло – Василий Васильевич Васильковский.
Помпа-Лирский щедро знакомил меня с актерами, актрисами.
Помпа-Лирский указывал на разных знаменитостей и добавлял:
– Но я играю не хуже.
Я верил, ибо верил всему на свете.
Жизнь, как говорится, улыбалась.
Помпа-Лирский устроил меня на зимний сезон к Леонову в Тамбов на вторые роли, а на лето предложил служить у него в товариществе на марках.
Я ясно не понимал, что это за марки такие, однако рыцарски согласился.
Мы – артисты – человек двадцать выехали во главе с Помпа-Лирским в Новызыбков Черниговской губернии.
Имя актера Васильковского появилось в афишах – я возгордился.
Заказал визитные карточки, ходил в убийственном рыжем костюме или в сюртуке, гулял на публике.
Отчаянно нравился евреечкам-гимназисткам – они кричали:
– Ай, шейне, ай, мишигине копф.
Играл хорошие роли и был вроде управляющего – составлял афиши, программы.
Брал разрешенья у исправника.
Сначала дела шли гладко.
Летний театр в саду слегка наполнялся.
Актеры: Цветков, Травин, Юматов, Гурко, Качурин, Помпа-Лирский, я – Васильковский – пользовались успехом.
А как пошли дожди – все провалилось.
Никаких марок не стало – делить нечего и есть-пить нечего.
Начались скандалы.
Целый день – солнце, а как вечер – перед спектаклем – проливной дождь.
В один из таких дождливых вечеров перед немного собравшейся публикой мы – все артисты – уже загримированные – залезли в оркестр, схватили кто-какие попало инструменты и под дирижерством Помпа-Лирского стали играть марш.
Воистину это было торжество какофонии – с горя да досады.
Я бил сумасшедше в барабан,
Публика спрашивала:
– Ну, и что это значит?
Потом труппа разделилась на две части и одна – верная Помпе-Лирскому – к которой принадлежал я– решила, ехать в Клинцы и Стародуб.
Перед отъездом мы – обе части – учинили драку из-за театрального имущества и стали лупить друг друга корневищами с землей (выдергивали из огородов) от подсолнечников по башкам.
Помпа-Лирский вскочил на извозчика и размахивая палкой обратился к публике вокруг:
– Православные христиане!
Речь успеха не имела.
Помпа-Лирский забыл, что нас окружало еврейское население.
Всех посадили в участок в одну кутузку – на нары: тут мы примирились.
В Клинцах и Стародубе дела поправились.
Следует отдать справедливость неутомимой энергии, таланту, изворотам и изобретательности Помпа-Лирского.
Он, увлеченный масленичными, народными, бенгальскими постановками знаменитого Лентовского, ставил какие-то невероятные спектакли с массой действующих лиц так, что каждый из нас играл по пяти ролей, превращаясь из нищего в барона, из барона в слугу, из слуги в банкира, из банкира в начальника полиции и наоборот.
На афише так и печаталось:
– В пьесе – 77 трансформаций, 21 выстрел, восемь убийств, четыре ограбленья, два пожара, локомотив, пароход, пляска, пенье, апофеоз.
Из пьес запомнились: «30 лет жизни страшного игрока», «Граф Монтекристо – или кровавая башня», «Убийство на почте», «Притон четырех принцев».
Помпа-Лирский не скрывал от нас, что из трех пьес делал одну и при этом сочинял сам, подобно Шекспиру.
Играл он прекрасно, разнообразно, убедительно и даже очень – я был в сплошном восторге от столь неслыханной фигуры.
С ним и голодать весело, ибо «не хлебом единым жив человек».
На зимний сезон я уехал служить в антрепризу Леонова в Тамбов.
Из тамбовского театра однажды меня чуть не выгнали, но оштрафовали.
В то время началась война России с Японией, и театр поставил какую-то патриотическую пьесу из военной жизни.
Мне дали роль солдата, который, умирая на поле сраженья, должен в конце монолога открыть грудь и, указывая на медальон, сказать сестре милосердия:
– Посмотри-ка, сестрица.
И умереть на руках сестры.
Трагизм этих слов заключался в том, что в медальоне был портрет этой самой сестры, приходившейся невестой солдату.
Дело шло под занавес третьего акта.
На сцене – отчаянный бой.
Я тяжело ранен и умираю, и прекрасно говорю свой монолог смерти, но, когда дошло до последних слов, я громко крикнул в последний раз:
– Постерика, смотрица!
Публика и все актеры разразились хохотом.
Занавес опустился на мою несчастную голову вместе с ругательствами режиссера и антрепренера.
Моя актерская карьера пошатнулась.
Но я особенно не горевал, так как никогда не собирался быть трагиком.
Мне это было не к лицу. Ясно?
Антон Чехов. Первая любовь
Сезон в Тамбове кончился, как всюду, последними днями масляницы.
Расейская актерия двинулась в Москву.
И вот снова – биржа театрального бюро.
Снова переговоры, контракты, авансы, надежды на летние дела.
Опять актерские обеды в «съестных лавках», в трактирах с органами и канарейками, а после получки аванса – в чистый ресторан с пальмами, с оркестром.
В ресторанах ставили «магарыч».
Всюду на языках именитые антрепренеры: Медведев, Корш, Сабуров, Суворин, Струйский, Никулин, Арнольдов, Амираго, Валентинов, Леонов, Долин, Дарьялова, Филипповский, Собольщиков-Самарин.
