И, главное, никогда не обижался, если меня совершенно не понимали и моих изобретений не ценили.
За всё свое детство и юность я не помню единого случая, чтобы меня за что либо, хотя бы нечаянно, похвалили.
Я же изо всех сил старался для всех сделать, выдумать что-нибудь приятное, удивляющее, но увы..
Сиротство обрекло на полное одиночество.
Всегда я стоял, как отодвинутый стул, в стороне.
Однако, это сиротское положение не мешало мне видеть с иного берега жизнь и быть затейником в веселых играх на широком дворе, на пристани, на раздольной Каме.
Ах, эта Кама!
Единственная, как солнце, любимая река, мою мать заменившая, она светила, грела, утешала, призывала, дарила, забавляла, катала, волновала, купала, учила.
И маленькому сыну своему обещала гуще прибавить крепких, здоровых, привольных дней, чтобы вырос он ядрёным, толковым парнем.
Напролет всю ночь на пристани выла собака.
Говорили – не к добру это.
В эту ночь мы за Камой рыбачили.
Не везло: дул северный ветер, рыба не клевала.
Вернулись домой, слышим плач: больной дядя Гриша, мой воспитатель, умер.
Собрался народ, матросы, служащие пристани, все молча хлопочут, потом священники, панихиды, ладан, слезы, похороны.
И как-то разом изменилась жизнь.
Со стороны одной – печаль, жалко дядю Гришу, а с другой – радость освобожденья.
Путь самостоятельности.
Юношеский возраст, ощущенье силы, выпирающая энергия, действующая воля, радужные переливы разума, большая начитанность, – всё это призывало отныне изменить жизнь так, как этого давно хотелось.
Кстати – хамские хозяева – миллионеры Любимовы за то, что дядя Гриша честно прослужил им слишком тридцать лет, оставили семью Трущовых не только без средств, но предложили освободить дом – выметайся и только.
Мне пришлось оставить дальнейшее учение и я поступил, нужды ради, на службу в главную бухгалтерию пермской железной дороги.
Было нестерпимо больно расставаться с Камой, пристанью, пароходами, баржами, лодками, канатами, якорями, плотами, лабазами, товарами, горой, сеновалом, рыбами.
Не верилось, что мы покидаем насиженный дом-гнездо, где бытовало прибрежное детство, где мы росли вместе с ёлками, пихтами, тополями, травой.
Где я тайно писал стихи, где мечтал у окна, взирая на камское раздолье, где читал с упоеньем последнее время Майн-Вида, Жюль-Верна, Купера, Сервантеса, Пржевальского.
Где оставил друзей – матросов, грузчиков, водоливов, капитанов.
Где с горячей страстностью рыбачил.
Где ловил певчих птиц.
Где зимовал, летовал.
И вот всё это – неисчислимое, незабываемое, неувядаемое, радостное и горестное – прощай!
Прощай навеки.
Пришла новая полоса жизни: мы переехали в город, мы теперь стали городскими, уличными, мелко-квартирными, обиженными, покрытыми пылью мостовых.
Некоторые сослуживцы меня стали звать – Василий Васильевич.
Я стал личностью, почти взрослым человеком, к которому серьёзно обращаются люди с бородами.
Мне отвели стол, бумаги, счеты, мне как всем 20-го платят жалованье.
Я стал ходить с бумагами по коридорам управления, чтобы брать нужные справки в разных отделах.
Словом стал конторщиком, каких много.
Серую, ученическую форму сменил на черную тужурку, старался казаться взрослым, серьезным.
В управлении дороги служили барышни, и я стал заглядываться на блондинок, знакомиться и краснеть при разговорах.
Из железнодорожной библиотеки брал книги, читал запоем.
Мечтал сделаться писателем.
Написал несколько рассказов из жизни маленьких, как я, сослуживцев.
В то время в Перми выходила газета «Пермский край», руководимая известным у нас марксистом В. Н. Трапезниковым.
И вот однажды с невероятным волнением и двумя рассказами я пришел в редакцию.
Меня встретили заботливо, рассказы не взяли, но предложили написать статью о каких нибудь непорядках в учреждениях города.
Я обследовал большую народную столовую на базаре, написал.
Через день моя статья «В народной столовой» появилась в газете.
Я сиял краше солнца и без конца перечитывал свое произведенье в печатном виде.
Подписался – «Посетительский».
И дальше давал разоблачительные статьи, но, по совету редакции, никому о сотрудничестве в «Пермском крае» не говорил, т. к. газета считалась крамольной и меня могли выгнать со службы.
Мне очень нравилась моя роль таинственного шестнадцатилетнего журналиста.
На лето многие железнодорожники переселились на дачу – в деревню Васильевку, около Перми, и я переехал туда же.
Здесь, на даче, близко познакомился с известными тогда политическими деятелями: П. А. Матвеевым, Засулич, Каменевым, Бусыгиным, Федоровой – все они служили тоже на железной дороге.
Мы организовали одну семью-коммуну, устроили общую столовку, стали издавать рукописную газету, основали в Васильевке театр, в котором я стал играть большие роли, т. к. перед этим всю зиму ходил на драму в Перми и присмотрелся к этому искусству.
Здесь же в деревне, в семье Матвеевых-марксистов, происходили постоянные политические собранья, где меня и просветили по этой части.
Собравшиеся превосходно пели революционные песни и студенческие.
Все жили дружно, весело, энергично и все умели по детски радоваться на полянах, на берегу Чусовой, у костров, в лесу.
