Путь энтузиаста - [6]

Слышатся голубиные названия: бусый, палевый, чернохвостый, мохноногий, белогрудый, чумазый, красноголовый.

Дядя Ваня – самый популярный в Перми голубятник и он же – охотник, рыболов.

А каких канареек он держит – чудо: поют, как в раю, на разные лады и переливы.

Гоняет ли дядя Ваня голубей, или сидит в голубятне, или охотится на рябчиков, или рыбачит на Каме, – всюду он истинный художник, поэт, обвеянный беспредельной любовью к природе и к своему мастерству.

Он даже и чай пьет как-то особенно: много, аппетитно, с шаньгами и всякие веселые случайности рассказывает, подхохатывая на скользких местах.

И всегда у него в домике гостили всякие приезжие гости и тоже с ребятами.

Народу всегда полным-полно.

Да еще постоянно семинаристы приходили: Миша Ветлугин, Ляпустин, Плотников, Славнин и другие, ухаживали за дочерью Ниной и воспитанницей Марусей, моей родной сестрой, – обе они были гимназистками и жили в передней половине дома, где пели канарейки, стояли на подоконниках цветы и в простенке висели громадные старинные часы с остановившимся временем.

Из этой половины доносились звуки гитары и поющие голоса семинаристов, а иногда пылкое чтение «Евгения Онегина».

Словом в домике дяди Вани кипела густая, многообразная жизнь, похожая на беспрерывный праздник.

Всех тянуло сюда, все шли очень просто, как в свой дом, и располагались, как угодно: сам хозяин, собственно, был как бы непричем, ибо его занимали голуби и, главное, дядя Ваня был выше всего окружающего, ибо всегда торчал на крыше и смотрел в небо на голубей.

Мое же дело у дяди Вани такое: упросить его поехать со мной и братишкой Алешей на лодке, за Каму, на ночную рыбалку.

Ибо дома одних нас на ночевку не пускали.

О, какое это творилось будоражное счастье, когда чудесный дядя Ваня давал согласие!

Ведь он же заправский рыбак, учитель наш, а мы – робкие, но азартные ученики.

И вот бывало: снарядим рыбачью лодку, уедем за Каму к вечеру.

Дядя Ваня найдёт место, забьет ивовый заездок, опустит прикорм – пареный овес, смешанный с творогом и отрубями – и на берег, чтобы к утренней заре рыба прикормилась.

И уложить нас спать, приляжет сам, а чуть засветает – он засуетится, зашепчет, весь преобразится, заготовит удилища, и мы тихонько на лодке станем на заездок.

Начинается уженье.

Шопотом, движеньями, мимикой, глазами дядя Ваня рассказывает нам чарующую поэму рыбной ловли.

Заревая тишь, солнцевсход, аметистовые туманы над Камой, струистое пенье птиц в кустах, булькающие всплавы рыбы, водяные звуки, где-то со скрипом проплывающие плоты, гулкое хлопанье далеких пароходских колёс, свистки, наша лодка и мы, как птенцы в гнезде, и мы, рыбаки, среди этой сказки.

Кама блестит, будто маслом намазана.

И с нами дядя Ваня, в рыжей бороде которого золотится солнце, а в руках серебрится пойманная рыба.

Впрочем, и наши руки в серебрянкой чешуе от язёнков и головлей, – это тем более замечательно до головокружения.

Дядя Ваня неустанно учит, натаскивает, как ловчее ловить, и мы жадно слушаем, следим, учимся, горячимся.

И почти ревем, когда рыба срывается.

Но вот клев уменьшается, спадает, и мы едем восвояси.

А через неделю опять пристаем:

– Дядя Ваня, поедем на рыбалку в ночную.

И опять праздник.

Главным, незабываемым праздником для меня был день, когда дядя Ваня в первый раз взял меня на охоту за рябчиками.

Первая охота затмила, залила бурной радостью все вокруг, – так бы и остаться в дивном лесу зачарованным.

О, с какой гордостью вернулся с охоты я, преисполненный сознанья, что, значит, вырос и теперь могу стать охотником, могу ходить в лес и стрелять, могу добывать пищу.

Кама

По-настоящему серьезно я возлюбил волшебницу Каму после того, когда тонул в ней шестой раз: едва из-под плотов вытащил меня за волосы рыбак.

Обсушиваясь у костра в качестве бывшего утопленника (чтобы об этом не узнали дома ни-ни-ни, а то прощай рисковое рыбатство), я призадумался и решил, что Кама – вещь непостижимо-чудесная, таинственная, многорыбная, богатейшая великая река, которая не выносит шалостей и стало быть надо глубоко уважать ее торжественное теченье.

Вот с этой поры всю силу любви отдал Каме и так горячо сдружился с ней, что дороже Камы ничего не было у меня на свете.

Как бурный приток, я втекал в ее воды и это стало теченьем счастья.

Это наполнило берега моей жизни несказанным величием бодрости и слияньем с миром окружающим.

Да! Не знаю: быть может я вырос настолько, что за спиной, как окрепший голубь, крылья почуял, но Кама вот вдруг воротами распахнулась и тут понял всю неисчерпаемую ее щедрость и призывающие объятья.

Это Кама, у ночного костра за чайником, рассказывала мне, начинающему смешному рыбаку, удивительную повесть о том, что Пушкин и Колумб, Гоголь и Эдиссон, Некрасов и Гарибальди в свое время были такими же, как я, мальчиками, но выросли, много учились, много знали, много работали, много боролись и вот сумели стать великими.

В те малые годы я достаточно знал об этих великих, с раскалённой жадностью упивался книгами, заучивал наизусть Пушкина, Лермонтова, Некрасова (до всех и до всего доходил сам головой, т. к. никто ничему меня не учил и никто ни капли мной не занимался), читал с удовольствием вслух матросам стихи, смешил всех своей будоражной энергией, нелепыми фантазиями, дикими, будто ветер шальной, порывами в неизвестность.